Закат семьи Брабанов

Бессон Патрик

Кроме того, Стюарт очень любил смотреть, как Марина читает. Синеситта, слишком поглощенная своими заботами, перестала открывать книги, присылаемые ей «Франс-Луазир». Они скапливались в нераспечатанных конвертах в нашей кухне между малайским холодильником (в форме овала, с дверью из тикового дерева и неоновой надписью «Кока-Кола») и греческой вешалкой из приморской сосны. Когда дети и кредиторы оставляли мою сестру на секунду в покое, она садилась на стул и ничего не делала, говоря, что размышляет. Если ее спрашивали, о чем же она размышляет, она вначале молчала, показывая, что ей задали нескромный вопрос, а потом отвечала: «О разных вещах». Марина никогда не садилась, чтобы подумать, так как могла, по ее словам, думать и ходить одновременно. Но она, без сомнения, думала меньше, чем Синеситта. В любом случае ясно одно: невозможно одновременно читать и думать. «Чтение — это не мыслительный процесс, а потребление. Большой читатель не может быть большим мыслителем, поскольку у пего не остается времени на то, чтобы думать. Его жизнь

заполнена мыслями других. Платон нигде не показывает Сократа со свитками, которые в V веке до н. э. заменяли книги. Сартр, предпочитавший Мулудия Виану и Дос Пассоса Фолкнеру, — посредственный читатель и неплохой критик» (Пролог, «Золото под названием нация»). Раньше Марина, вращавшаяся в сложном и жестоком мире моды, не имела возможности читать, так как ей приходилось все время думать. Теперь, когда Стюарт превратил ее жизнь в театральную сцену с бессмысленными и залитыми солнцем декорациями, где с трудом можно было различить кровать, пляж и квадратный стол в таверне (накрытый бумажной скатертью с протянутой внизу резинкой, чтобы не сорвало ветром), у нее больше не было необходимости думать, то есть она могла вернуться к тому пороку, которым являлось чтение у большинства молодых людей, воспитанных за железным занавесом. «Наказуемый порок», — как сказал Бенито в своем первом интервью журналу «Фигаро Литтерер» по случаю выхода его книги «Ад мне лжет» и ее неожиданного и даже скандального успеха. В первый месяц Марина прочла «Окно» Атаназа Далчева, «Лагерь 29» Сержио Антониелли, «Орфические послания» Бронсона Алсетта, «Магомет II» Жана-Батиста Вивьена де Шато-Брюна и «Подземный Рим» Шарля-Эммануэля Дидье; во второй — «Избранное» Жана-Франсуа Саразена, «Феникс и Черепаха» Кеннета Рексроса, «Песни ожидания» Тона Салискара, «Потерять дом» Фама Ван Ки и «Последний дядя» Лорана де Шимуна Вонмооса; в третий месяц — «Графиню Ирен» Эдуардо Каландра, «Безумный смех» и «Продается сердце» Рада Дренека (сербского поэта, произведения которого она впервые обнаружила в библиотеке Краковского филологического факультета и которого немедленно признала своим учителем и братом). После смерти Марины на ее ночном столике были найдены четыре тома «Кладбища Мадлен»— главного произведения роялиста Жана-Батиста Рено-Варена. Марина так много читала, что мешала это делать Стюарту, чувствовавшему, что если и он станет столько читать, то их жизнь превратится в сплошное чтение, а это повредит их любви. Он все чаще отрывался от газет, перестав интересоваться событиями, о которых все равно забывал на следующий день. В общем, они поменялись ролями. Стюарт, забросивший чтение статей, стал подвижным, свободным. Это изменение в его внутреннем мире превосходно сочеталось с изменением внешности. Во время пребывания на Лесбосе он худел от десяти до пятнадцати килограммов в месяц, а для поддержания физической формы тренировался на пляже. Поэтому, когда я увидела его на больничной койке, то вместо существа, разрушенного алкоголем, обжорством и злоупотреблением сексом, обнаружила стройного Париса, загорелого, с седеющими висками, задремавшего в ожидании, когда Елена закончит вечернее омовение и разбудит его поцелуем в веки.

По мере того как Стюарт становился красивым, Марину все больше охватывала тревога. В первый раз, особенно после встречи с месье Пьерро, когда-то спокойным и уравновешенным человеком, который, столкнувшись с бывшим зятем на главной улице Бутини, стал потрясать у того перед носом палкой и обзывать убийцей, Марине пришлось преодолеть отвращение, чтобы переспать со Стюартом. И потом — в автомобиле, самолетах Париж — Афины, Афины — Лесбос и в такси, доставившем их из аэропорта в центр Митилини — Стюарт продолжал вызывать у нее отвращение. Несмотря на это, она была уверена, что останется с ним до конца своих дней. Правда, она не знала, что ей осталось очень мало дней. А точнее, сто сорок пять. Уродство Стюарта являлось для нее гарантией, что она не влюбится в него слишком сильно. Когда это уродство исчезло, полька испугалась, что ее любовь станет безграничной; что и случилось, и привело ее, как она предчувствовала и как предсказала ей мать, к смерти.

Вначале Стюарту и Марине казалось, что они очутились на краю света. «Главное, — говорил Стюарт, — не заводить друзей среди аборигенов». Дружить с коренными жителями, когда живешь за границей, означало больше не жить за границей. Лесбос должен был остаться плодом их воображения, а не местом, где люди, как в Париже или в нашем предместье, имели прошлое, заботы и сбережения. В июне мир, который, как им казалось, остался далеко-далеко, прислал им в напоминание о себе неприметные пары художников и рантье из Северной Европы. Они были мрачными за завтраками, молчаливыми за обедами и шумными по вечерам, расслабляясь в ресторанах Мифимны и Петры с помощью анисового ликера. Женщины выглядели слащавыми и смиренными, как все туристки, слишком часто посещавшие археологические раскопки. Все они, расставшись с походами и рюкзаками, переживали душевную драму. Они не могли отделить себя от Греции, куда каждый год возвращались в поисках осколков своей молодости. В двадцать лет в Афины прилетают, чтобы увидеть древние развалины; в сорок — чтобы увидеть свои.

В июле и августе стали прибывать семьи; в сентябре им на смену приехало несколько стариков. Стюарт и Марина, от красоты которых теперь дух захватывало, — хотя полька немного раздобрела, что, впрочем, ее совсем не портило, — казались им воплощением греческих богов. Они окружили их таким

уважением, что Стюарт с Мариной, встречая повсюду одни потупленные взгляды и молчание, начали думать, что и в самом деле исчезли с планеты. В середине октября они остались в отеле одни, и хозяин предупредил их, что двадцать первого закрывается и возвращается в Афины. Все греки с острова возвращались зимой в Афины. Оставались только военные, старики и блаженные, а также несколько иностранных писателей и художников, которые чаще всего об этом потом сожалели.

— Вам не нужны сторожа? — спросил Стюарт. — Если на Лесбосе остаются только военные, старики, блаженные и иностранцы-художники, то зимой тут должно быть опасно. Эти люди могут запросто поджечь что угодно.

— Вам здесь наскучит, и вы зря потеряете время.

— Соглашайтесь, — попросила Марина. — Мы не требуем жалованья. У нас есть деньги.

— Я знаю, — сказал хозяин отеля, которому полька аккуратно платила тридцать пять тысяч драхм каждую неделю, не требуя ни скидки, ни даже небольших привилегий, как например, бесплатного завтрака или более частой смены белья, полагавшихся постоянным клиентам.

— Нам нравится это место, и мы хотим здесь остаться, — сказал Стюарт.

— У вас неприятности на родине?

— Скажем, супруга, — произнес Стюарт.

— И мой агент, — добавила Марина.

— Я подумаю.

Марина взяла за руку хозяина отеля и попросила:

— Умоляю вас, месье Мегалопулос, соглашайтесь.

— Вы не подозреваете, до какой степени жизнь на острове зимой сложна и скучна, — ответил хозяин. — Если бы вы были художниками, то могли бы работать.

— Я буду следить за домом, — предложил Стюарт. — Займусь бассейном и канализацией.

— Канализацией?

— Наведу порядок в холодной комнате.

— У нас нет холодной комнаты.

— Я буду следить за генератором.

— У нас нет генератора.

— Тогда что же я слышу по ночам вот уже четыре месяца? — воскликнула полька.

— Генератор в соседнем отеле. Впрочем, с сегодняшнего вечера вы его больше не услышите. Месье Мавроматис закрыл свой отель сегодня утром и улетел в Афины. Жизнь зимой на острове это не удовольствие, и вы рискуете нанести своей любви гораздо более жестокий удар, чем это сделает ваша супруга, месье, или ваш агент, мадам. Через десять дней останется работать всего один ресторан в Моливосе, да и то не самый лучший. У вас еще есть неделя, чтобы подумать и принять окончательное решение.

— Наше решение принято, — сказала Марина.

В течение этой последней недели на Лесбосе они поняли, что любят друг друга меньше. В тот день, когда месье Мегалопулос принял их предложение, они уже знали, что любовь между ними закончилась. У них снова отняли вечность. Марина больше не представляла, как будет спать с мужчинами, которых не любит, после того как спала с мужчиной; которого обожала. Что касается Стюарта, то он чувствовал себя в конце пути. Он проглотил эту неожиданную порцию счастья, но, как завсегдатай ресторанов, не забыл, что несколько ударов вилкой по полной тарелке превращают ее в пустую. Они с Мариной испытали чувство облегчения: перестав быть счастливыми, им больше не нужно было защищать свое счастье. У них исчезла потребность сопротивляться жизни, смене сезонов, обществу. Как пишет Бенито в конце «Ада»: «Иногда приятно сложить оружие, так как оно тяжелое».

Во время последнего ужина, перед отъездом месье Мегалопулоса в Афины, Марине вдруг расхотелось есть, а Стюарт решил нарушить диету. Разве с мая месяца он не потерял сорок пять килограммов? Он наивно верил, что таким образом снова станет свободным в своих действиях. Чтобы вернуться во Францию, каждому из них нужно было начать питаться так, как они питались, пока не познакомились. Итак, Стюарт стал превращаться в самого себя, а значит, переставать быть Мариной — и наоборот. Хлеб и вино поменялись местами. Стюарт узнавал старого Коллена, прожорливого, наглого и грубого, которого он оставил на стуле в саду в Бутини и который с тех пор ждал только знака от своего хозяина, чтобы ожить, выпрямиться, зашевелиться. Марина слилась в объятиях с голодом, убаюкивающим ее в юности («голодной юности манекенщиц», — как писал мой брат). Каждый вновь вкушал тайную и порочную сладость, скрывавшуюся в старых привычках: тех, которые придают нам наше своеобразие и одновременно пас разрушают. Они сидели друг напротив друга за столиком в ресторане и уже видели себя уходящими к далеким горизонтам, как отплывающие корабли. Блюда, скапливавшиеся возле Стюарта: кальмары, шашлык, картофель-фри, деревенский салат и снова шашлык, картофель-фри, деревенский салат, а также графины с вином со смолистым привкусом, плотно обступившие его стакан, — являлись прощальным приветом на перроне вокзала. Прижавшись к бутылке с минеральной водой, как к платку, мокрому от слез, Марина смотрела, как Коллен покидает ее и возвращается в мертвый мир жира. Описывая данные события, я пользуюсь сведениями, почерпнутыми в одной из глав «Опасных мифов», чего бы я себе не позволила, если бы роман Бенито до сих пор встречался в библиотеках.

Когда они вышли из ресторана, Стюарт взял Марину за руку. Он чувствовал себя толстым, потным, жирным, скончавшимся. Ему казалось, что он снова растолстел, хотя на самом деле по-прежнему был худым.

— Что мы скажем Мегалопулосу? — спросил он.

— Ничего, — ответила Марина. — Нам остается только убить себя.

Мысль о самоубийстве не выходила у нее из головы с начала обеда. Стюарт подумал, что это совершенно очевидный и потрясающе верный выход.

— Как? — спросил он.

— Сбросимся с вершины крепости Мифимны.