Закипела сталь
Шрифт:
Дмитрюк приподнялся, свесил ноги и долго любовно смотрел на мальчика.
Будто от его взгляда Петя очнулся и приветливо заулыбался.
— Где пропадал? — сурово спросил Дмитрюк, не найдя ничего более подходящего для начала беседы.
— На поселке был. В гостях, — ответил Петя, охотно признавая за Дмитрюком право спрашивать.
— А к тебе в гости кто ходит?
— Ко мне не ходят. Иван Петрович два раза заходил, но меня не заставал дома.
— Как же так? Это не по правилам. Ежели в гости ходить, так и к себе звать надо. А то нехорошо
Петя густо покраснел.
— Просят они здорово: пойдем да пойдем. Откажешь — обижаются. Да все разом, вроде как сегодня…
Дмитрюк вспомнил разговор с плотниками.
— Скучно, наверное, жить одному?
— Ой, как еще скучно! Я ведь от скуки и хожу, а не для того, чтобы там поесть, что ли. Соседи мои тоже холостяки, но они то на работе, то у девушек. А я до девушек не хожу.
Петя говорил с такой грустью, так серьезно, что последняя фраза не рассмешила Дмитрюка.
— И мне скучно, — с неподдельной тоской, почти беззвучно пожаловался Ананий Михайлович, жаждавший сочувствия. — Придешь домой — комната пустая и словом переброситься не с кем.
— Вы хоть на работе наговоритесь досыта, — с завистью произнес Петя, — его мальчишеское сердце не угадало состояния старика. — Слыхал я, как вы с ремонтниками разговаривали часа два без умолку. А я? Плотники — те больше шутят, будто я маленький.
Дмитрюк как-то предлагал Пете перейти к нему, но мальчуган отказался, заявив, что хочет жить в комнате, где жили папа с мамой. И вдруг старика осенила счастливая мысль.
— Я ведь к тебе неспроста зашел. С просьбой, — поколебавшись, заговорил он. — Может, разрешишь мне тут коечку свою поставить и чемоданчик? Это все мое имущество. Уплотнить собираются и парня дают неподходящего. Неохота мне с кем попало жить. Я ненадолго. Скоро домой поедем. В Донбасс… И опять никуда не годится тебе одному здесь.
— Что ж, оно можно, — согласился Петя, застигнутый врасплох. — Койку вот тут поставим. — Он указал на свободное место у стены.
— Спасибо, Петя, что приютил старика, а то я аккурат что беспризорный сейчас. Думаю, обижать не станешь.
…Как-то Пермяков все же застал Петю дома. Мальчик сидел рядом с Дмитрюком за столом и за обе щеки уплетал пшенную кашу. В комнате было чисто, тепло, домовито пахло овчиной от дмитрюковского полушубка. Пермяков все понял и ушел удовлетворенный.
20
Зима отступила нехотя. Днем под теплыми лучами солнца появлялись проталины на дорогах, весело бежали первые ручьи, а ночью зима прокрадывалась снова, сковывала небольшие лужицы, и ледок хрустел под ногами, как тонкое стекло.
Шатилов распахнул окно в общежитии. Был тихий лунный вечер. В окно ворвалось почти неуловимое дыхание весны, ощущавшееся в аромате воздуха и его мягкой влажности. Издалека доносились звуки гармоники и песня, в которой говорилось о том, «как много девушек хороших, как много ласковых имен, но лишь одно из них тревожит…».
И Василий не выдержал. Борясь с собой, обманывая себя, будто хочет только пройтись, он стал одеваться.
Дверь приоткрылась, и в комнату вошел мужчина в нагольном тулупе, с узелком.
— Ваньку Смирнова ищу, — пояснил он.
— А зачем он вам?
— Как-никак родственниками приходимся. Сын родной.
Шатилов предложил побыть у него до возвращения Вани из кинотеатра, указал на вешалку за шкафом, предложил стул.
— Что вас Тимофеем зовут — это мне известно, — сказал он, — а отчество?
— Такое ж и отчество. Значит, Ваньку моего знаете?
— В одной смене работаем.
— Вы не Шатилов?
— Он самый.
— Вот как! Ванька о вас писал. И еще много всякого писал, да только не верю ему. Фантазиями разными сызмалу страдает. — Тимофей Тимофеевич сбросил отсыревшие валенки, пристроил их к батарее и уже совсем по-свойски оглядел комнату, пощупал одеяло, подушку — из пера или ватная. — А много он зарабатывает?
— Порядком. Тысячи две выгоняет. Дельный парняга. Все на лету подхватывает. На всю страну знатным сталеваром скоро будет. А общественник какой! Недавно такой доклад комсомольцам закатил — заслушались!
Лицо Тимофея Тимофеевича потеплело, исчезли складки у губ — недоверчивые складки.
— Грешен, — признался он. — Хотел, чтобы Ванька хлеборобом был, а он все к машинам да к машинам. Я ему за то даже трепку давал. А выходит, зря. Вот к чему у него талант определился, — и совсем доверительно рассказал, что приехал дознаться, откуда у сына такие деньги: то тысячу пришлет, то полторы. Сомнительно показалось. Может, в карты…
Шатилов расхохотался, да так закатисто, что Тимофею Тимофеевичу самому стало смешно. От радушного приема, от приятных вестей он размяк, стал жаловаться. На селе теперь бабы силу взяли. В правлении он один мужик. Заели совсем, языкастые!
Заговорили о самом животрепещущем — о войне. Тимофей Тимофеевич стал излагать свою теорию:
— На войне все одно, что в природе: затихло — так и знай: грозой пахнет. Сколько раз было: тихо, тихо, а потом наши ка-ак вдарют — и летит фриц вверх тормашками!
Шатилов услышал за дверью шаги Смирнова и позвал его. В новом пальто нараспашку и каракулевой ушанке он так не походил на прежнего Ваньку, что Тимофей Тимофеевич, оробев, только протянул руку и почтительно сказал:
— Ну, здравствуй, Иван Тимофеевич.
Ваня увел отца к себе, а Шатилов торопливо оделся и выскочил на улицу. Ноги сами несли его к дому Пермяковых. Иван Петрович на работе. «Хорошо, если бы и Анна Петровна куда-нибудь ушла! Только вряд ли — домоседка».
На звонок вышла Ольга. Она немного растерялась, увидев Шатилова, но быстро овладела собой и тепло поздоровалась. Василий заглянул в стеклянную дверь, отделявшую столовую от передней. Анна Петровна сидела за вязаньем с какой-то старушкой. У Шатилова появилось желание увести Ольгу из дому.