Заклинатель змей. Башня молчания
Шрифт:
Глаза слезились, Омар то и дело отирал их платком. Что за черт? Кто увидит, подумает - плачу. Э, кто увидит?
«При эмире Насре ибн Ахмеде Бухара процветала, как никогда. Государство обширно, казна полна. Войско боеспособно. Народ послушен. Зиму князь проводил в Бухаре, а на лето переезжал в Самарканд или на юг, в Хорасан.
Однажды он отдыхал в Герате.
Ему здесь очень понравилось. Все лето дул прохладный ветер, было много фруктов и хлеба. А когда наступил михраган - праздник осеннего
Зима все медлила, холода долго не вступали в силу. Виноград достиг поразительной сладости. В тех местах, как пишут, его сто двадцать сортов. Самый лучший - калинджари, тонкокожий, с мелкой косточкой, черный, как смола, и сладкий, как сахар.
Весной лошадей погнали в Бадхыз, на его сочные пастбища. Чтобы вволю отъелись, вошли в тело и вновь стали пригодными для битвы и ристалища.
Вновь настало лето, воины запросились домой.
«Куда нам ехать летом?
– сказал эмир.
– Лучше этого места нет нигде! Поедем осенью». Осенью он заявил: «Побудем здесь еще немного - и поедем».
И так - сезон за сезоном, прошло ни много, ни мало четыре года. Веселая жизнь! Какой она была для тех, кто кормил всю эту ораву, для местных крестьян, можно представить...
Да и войску она надоела. Люди истомились, затосковали по женам и детям. Эмир же и не думал трогаться с места. Тогда начальники войска пришли к Рудаки: «Мы дадим тебе пять тысяч динаров, если ты придумаешь средство сдвинуть падишаха с этой постылой земли. Ибо души наши готовы покинуть тело от страстного желания увидеть Бухару».
Рудаки согласился. Он сочинил стихи и утром, когда эмир, в самом простецком виде, похмелялся в шатре, вошел к нему, взял чанг и запел:
Духом влажным тянет с Мулиана,
В памяти встает та, что желанна.
Он вкрадчиво снижает голос:
И неровный путь в песках Аму
Лег парчой под ноги скакуну.
Затем - во всю мощь:
Мир ликует, предвкушая встречу, -
Лишь по грудь коням вся глубь речная...
Процветай же, Бухара, ты вечно,
Радуйся, правителя встречая!
Бухара - небесный свод,
князь - месяц ясный,
В небе надлежит блистать ему.
Сад - Бухара,
князь - кипарис прекрасный,
Он стремится к саду своему...
Влажный запах большого ручья Мулиан под Бухарой, казалось, долетел и до эмира. Он зарыдал, вскочил, в чем был, на коня, и помчался к реке. Сапоги и шаровары везли за ним два фарсанга, почти до Буруна. Он оделся и обулся на берегу - и до самой Бухары ни разу не натянул поводьев...»
Очень трогательная история.
Омар усмехнулся, вновь вытер глаза. В искренность Рудаки, столь высоко превозносившего эмира, можно поверить: Наср ибн Ахмед был ему другом и благодетелем. Но чтобы стихи так сильно подействовали на эмира, - несколько сомнительно.
Скорей всего, он уже сам тяготился затянувшимся беспечным времяпрепровождением, - тем более, что в Бухаре как ему доносили, не все обстояло так радужно, как это выглядело со стороны.
И лишь из царственного упрямства Наср ибн Ахмед не внимал слезным просьбам приближенных ехать домой. А тут выпал удобный случай, - он и разыграл «душевное потрясение». Все мы лицедеи в этом мире, и правители - больше всех.
Или просто спьяна нахлынула на него этакая утонченная чувствительность? Может быть. Омар вспомнил свои вчерашние терзания. Стыдно! Ученый. Взрослый человек... Резь в воспаленных глазах сделалась невыносимой. Он бросил перо, промыл их холодной водой. Вроде полегчало. Дальше.
«Рудаки получил от войска не пять, а десять тысяч динаров. Когда он возвращался в Бухару, четыреста верблюдов шли под его вьюками.
Да, повезло Рудаки. Он сумел угодить эмиру. В отличие от Шахида Балхи, его талантливого ученика, умершего в бедности раньше учителя. Шахид не смог закрепить своего положения при дворе, так как был по характеру горд, непокорен. Это он произнес слова горькой обиды:
Чтобы с нарциссом роза расцвела?
Подобного на свете не бывало.
Ученость и богатство несовместимы:
Учен - так нищ, богат - так знаний мало...
И Абу Тахир Хатуни, состоящий при одной из султанш в качестве мустауфи - чиновника, ведающего учетом поступлений в казну, говорит:
«Поистине, сан собаки в наш век нечто почтенное по сравнению с нашим положением. Не становится ныне обладатель изящного слога счастливым, ибо успех достается только трубе да барабану».
...Нет, с глазами что-то неладно. Только этого ему не хватало! И без того трудно писать: плечо, которое он сильно ушиб, упав на строительстве Звездного храма, - ибо всюду лез и многое делал сам, - как сядешь за стол и склонишься над ним, тупо ноет, рука от этого млеет, немеет и будто совсем отпадает. Похоже, будет паралич. Ну, рука отсохнет, - бог с ней, можно научиться левой писать, но если ослепнешь, то уже ничего не напишешь.
Да-а, недешево обошлась ему Эль-Мирра...
И Омар продолжал, холодный и мрачный:
«И Рудаки не минуло несчастье. Однажды ночью его схватили, скрутили руки за спиной, и палач раскаленным добела толстым железным прутом выжег ему глаза. Больной, потерявший все, он вернулся в родное селение и умер год спустя в нищете».
На страницу перед Омаром, исписанную почти до конца, на плотный текст легла легкая белая прогалина. Омар помотал головой. Прогалина не исчезала, она становилась все шире, и вскоре весь лист сделался белым. Омар не видел! Вот оно - несчастье! Все, что было с ним до сих пор, чепуха, досадная мелочь...