Заклинатель змей. Башня молчания
Шрифт:
– Понятно, - кивнул с печалью Омар.
– Ты здесь чужой, - добавил Хусейн.
– Странное дело!
– вскричал Омар.
– Почему я чужой у себя, в своей собственной родной стране? Я здоров ее здоровьем и болен ее болезнями. И все же - чужой для арабов, чужой для иранцев. Для тюрков - тем более. Чужой для царей, для обывателей - тоже. Черт знает, на что все это похоже! Может, скажете, я в стихах учу убивать, обманывать, грабить? Унижать человека? Угнетать человеческую мысль? Притеснять человеческую личность? Зову к измене и вражде, к подлости и раболепию? Наоборот! Я своим каждым четверостишием говорю человеку: «Будь справедлив, добр и разумен. Горд, независим и честен. Свободен от страха и предрассудков. Не унижай и не унижайся. Уважай в себе и других человеческое достоинство».
Если я бичую людей, то отнюдь не из ненависти к человеку, а затем, чтобы открыть им глаза на самих себя и помочь подтянуться до уровня мыслящих существ.
– Поэтому и чужой, - кратко сказал судья.
– Все это блажь.
– Омар устало махнул рукой.
– Я свой всему Востоку. И всему Западу тоже. Всему миру! Это вы - даже сами себе чужие.
– Мы можем, - строго объявил имам, - ославить тебя в мечети перед толпой и выселить из квартала.
– Чувствуя поддержку судьи, он осмелел.
– Выселить?
– Омар оскалил зубы. Его уже мутило от этой дурацкой беседы.
– Попробуйте! Я найду на базаре за две с половиной тысячи золотых шайку джаванмардов и поставлю их дом стеречь. Слыхали о таких?
– Это те, у которых ножи в два локтя длиной?
– побелел судья.
– Вот именно. И не короче.
– Омар взял линейку, метлу и показал на ее черенке, какой длины стальной джаванмардский нож.
– Сразу двух тощих судей можно проткнуть. И плюгавого имама квартальной мечети в придачу. Знаешь анекдот про судью и пройдоху? Один святой человек привел к судье пройдоху и говорит: «Он мне должен триста динаров, но не отдает». Пройдоха держит руку за пазухой, халат оттопырен, там что-то большое. Может, слиток золотой. Судья смекнул, что ему будет больше пользы от пройдохи, и вынес решение в его пользу.
Когда обиженный святой ушел, пройдоха сказал судье: «Хорошо, что ты вынес решение в мою пользу, а то бы я проломил тебе голову». И вынул из-за пазухи тяжелый камень...
– Ну, зачем же... так резко, - сказал Хусейн миролюбиво.
– За те же две с половиной тысячи ты можешь откупиться от пострадавших.
– Разве не я - пострадавший?
– Тысячу мы отдадим тетке несчастной жертвы.
– Несчастной? Хе. Впрочем, и впрямь она - жертва. Но не моя, а ваша. Ваших жестоких обычаев.
– Другую матушке жениха, которая согласилась прикрыть ваш грех.
– Да-а. Вполне «порядочное» семейство...
– И по двести пятьдесят возьмем себе за труды.
– Не морочьте мне голову! Будто я не знаю вас. По тысяче с ним, - поэт кивнул на муллу, - вы возьмете себе, а тем дадите по двести пятьдесят золотых. Если дадите. Но это меня не касается. Делитесь, как хотите. Главное: если я заплачу, вы меня оставите в покое? Вы и ваш благословенный квартал, - ох, чтоб его подземным толчком в пух и прах разнесло! Мне нужно работать. Писать.
О боже! Как он устал, как все это ему надоело...
– Работай, себе на радость. И государству на пользу.
– Готовь расписку, мошенник! Не сок гранатовый пьешь - кровь мою пьешь. Посидите тут во дворе. Пока я схожу к саррафу-меняле, у которого деньги держу. Дома - боюсь. Знаем вас. Много вас...
Он ушел к саррафу, заперев предварительно в доме дверь на замок. Замок, хоть и деревянный, крепкий - и хитрый. Это внутренний засов. Ключ - палочка с шипами, расположенными в определенном порядке, вставляется в щель, скрытую в резных узорах двери. Зубья его попадают в соответствующие отверстия запора и поднимают штифты, после чего, просунув руку в особое оконце, можно отодвинуть засов. Разгадать секрет запора невозможно, ключ к такому замку не подберешь.
Оконные ставни он тоже сначала закрыл изнутри на крюк. Не хватало еще, чтобы эти законники рылись в его «Книге печали». Омар не забыл, как в Самарканде дворецкий Юнус решил ни с того ни с сего сжечь его рукопись. По дороге поэт, не утерпев, завернул к харчевне «Увы мне». Душа разрывалась на части, эти части густо дымились. Их следовало залить вином.
Хищницы! Будьте вы прокляты с такой вашей любовью...
Сами, дуры, только и рыщут, ищут, перед кем бы распустить павлиний хвост. Где былая девичья скромность? Влипнет в историю, а ты - отвечай. Ну, попробуй теперь какая-нибудь к нему сунуться с розами...
Мимо прошло, звеня ножными браслетами, некое стройное диво в чадре. По легкому шагу и гибкому стану определил Омар - молода. Поэт не выдержал:
– Ох! Ох, до чего же статна! Но лицом, должно быть, безобразна, а то б не скрывала его под чадрой.
Она обернулась, на миг откинула чадру, - и Омар обомлел, увидев прекрасные, гневно-веселые очи. Н-да-а...
Ты сердце бедное мое, господь, помилуй,
И грудь, которую палит огонь постылый,
И ноги, что несут меня в кабак,
И руку, что вздымает кубок милый.
От мудрости, как видим, нету прока:
Вот круглый дурень, - он любимец рока.
Так что ж? Давай глупеть! Эй, принесите
Кувшин мутящего наш ум хмельного сока...
Судья в темно-коричневой накидке и красной феске, перевязанной зеленым платком, торжественно подступил к двери, завешенной цветным пологом, выразительно откашлялся и постучал пальцами по косяку.
– Кули, наам, анта вакили!
– произнес он звучно по-арабски условную фразу. И, помедлив, перевел ее на фарси: - Скажи: «Да, ты мой представитель».
Кто тут знает благородный арабский язык? И начал с него судья лишь для пущей важности. Чтобы все убедились что Хусейн ибн Али ибн Микаль недаром получил свою долю из отступных от Омара Хайяма. И еще раз преисполнились благоговением оттого, что сам городской кадий, большой человек, не какой-нибудь квартальный заморыш, осчастливил два эти семейства своим высоким участием в обряде помолвки.
На террасе дома швеи, на новом войлоке, приобретенном ради такого случая, расположились за скатертью жених с друзьями, имам, отец жениха, соседи-свидетели.