Заклинатель змей
Шрифт:
Он только и сказал тонким бесчувственным голосом:
— Терпеть надо.
И продолжал свою неторопливую, обстоятельную работу: расщеплял ножом бамбуковую палку на тонкие лучины, резал, красил, клеил бумагу. Связывал широкие ленты. Начинял тонкие трубки из бамбука зернистым черным зельем.
Лишь кончики пальцев у него дрожали.
Дети на какое-то время угомонились: либо сами устали от грохота, что весьма сомнительно, либо их позвали обедать. Чтобы они, бедненькие, набрались сил для своего богоугодного занятия. Как бы там ни было, наступило затишье.
Китаец
— Ничего! Терпеть надо.
Грусть? Будет радость, поверь.Зло и добро вперемежкуВсе в ту же стучатся дверь.Он, безмятежный, сделал новую затяжку.
— Это сказал Цзя И в своей "Оде к сове". Был у нас такой поэт. Мечтал принести пользу народу. И умер, оклеветанный, гонимый…
Утро. Ветерок, упругий, ровный, тянет со стороны сада. Заметив легкий дым, скользящий над воротами ненавистного двора (значит, хозяин еще не ушел), озорники сбежались в условленном месте, злорадно предвкушая отменную забаву.
Предводителем у них — Сабир, сын человека, купившего палаточную мастерскую. Видно, дела у них шли плохо, и они вообразили, что их обманули, подсунув малодоходное заведение, — и этот человек терпеть не мог Омара. Олух! Не кисть рисует — рука. Не мастерская шьет палатку, а мастер. Мастерская — всего лишь дворик, стены да крыша. Омар с недоумением наблюдал за его сыном сквозь щель в калитке.
Лет десять балбесу. Пора, казалось бы, чуть остепениться. В десять лет Омар уже читал «Геометрию» Эвклида. И тайно любил цыганку Голе-Мохтар. А этот, хилый, долгоногий… он в свои десять умом не старше пятилетнего малыша.
Мальчишка запрокинул голову, страстно сомкнул глаза и в экстазе паскудства грохнул железкой о медный таз.
…И тотчас над воротами, сухо трепеща желтыми перьями, с яростным ревом взмыл огромный, глазастый, в черных узорах дракон. Весь судорожно извиваясь, зловеще помахивая длинным пестрым хвостом, он грозно навис над обомлевшими шутниками — и, утробно рявкнув, рыгнул в них из широкой зубастой пасти огнем и зловонным дымом.
— Уходи через сад, там в ограде пролом. — Омар сунул китайцу деньги. — Укройся в караван-сарае. На базар не выходи, пока здесь все не уладится…
С одним из милых шалунишек приключилось заикание, с другим — недержание: он чуть ли не на каждом шагу пачкал штанишки. У третьего — корчи, у четвертого — еще что-то. Бесчеловечно, конечно.
"Эх, учитель! — ругал себя Омар. — Лучше б собрать их всех и вместе с ними и с китайцем склеить это бумажное диво. Может, и утряслись бы отношения? Но… вражда зашла слишком далеко, я был обозлен до крайности. И как их соберешь? Разве папаши и мамаши им разрешат якшаться с человеком, который не ходит в мечеть? Они ореховый пень способны обозлить. Так, что треснет без железного клина и кувалды".
И — с неизбывной горечью:
— Боже! На что я трачу свой ум, душевные силы… Соседи, потрясая палками, сбежались к Омару. Теперь сбежались…
— Колдун! Злодей! Ты напустил порчу на наших детей. Где твое чудовище?
— Какое чудовище? — "Господин Зачем", как они его прозвали, пнул груду ярко раскрашенной бумаги, из которой торчали бамбуковые прутья, свисали длинные ленты. — Это? Всего лишь безобидный воздушный змей. Я, видите ли, хотел позабавить ваших детишек, — ведь скучно, не жалея себя и других, с утра до вечера стучать в медные лохани. Не так ли? Или вы, может быть, скажете, что ничего такого не слыхали?
***
Базар. Обычный шум. Суета. Страдальческий рев осла перекрывает мучительные стоны верблюдов. Поэт разыскал особого посредника, занимавшегося куплей-продажей домов:
— Я хорошо тебе заплачу. Найди до завтра небольшую прочную хижину с двориком скромным, но уютным. Чтобы можно было сразу переехать.
— Есть такая! Но далековато. У Зеленного базара.
— И слава богу. Что за хижина?
— В ней жил одинокий старый художник. На днях он умер. Дочь замужем в Балхе. Велела продать.
— Сколько?
— Пятьсот.
— Стоит она этих денег? Не дочь, конечно. Хижина.
— Про дочь не знаю. Хижина — стоит.
— Вода есть?
— Ручей.
— Деревья?
— Плакучая ива. Цветы.
— Соседи?
— Бедный квартал. Напротив, через улочку — писецкаллиграф.
— Значит, человек тихий.
— Тише быть не может! Справа — живописец-миниатюрист.
— И этому незачем шуметь. Слева?
— Вдова. Халаты шьет. Скромная женщина.
— Одна?
— Имеет племянницу. Они из тюрков заречных.
— Сколько лет?
— Тетке — лет пятьдесят, племяннице — двенадцать.
В сок уже входит.
— Хороша?
— Ведь известно: тюрчанки — красивейшие женщины на свете.
— Позади?
— Хлебопек. Печет лепешки на продажу.
— Это хорошо! Можно будет лепешки свежие брать. Но детей у него много?
— Немало.
— Пусть! С этими я полажу. Богословов поблизости нет?
— Ни духу.
— Мечеть близко?
— Не очень.
— Приду сюда во второй половине дня. Сходим, посмотрим. Понравится — тут же составим купчую, деньги внесу.
— Понравится! Старик любил свои домик, держал его в порядке. Для кого покупаешь?
— Для себя.
— Значит, ты продаешь большой дом, — загорелся посредник, — и тебе нужен хороший покупатель?
— Я его сам найду.
***
…Запах! Жирный чад липнет к губам, оседает на шее. На живодерне и то не бывает такого густого, плотного, хоть рукой пощупай, невыносимого смрада. Разве что в "башнях молчания" зороастрийцев, кое-где сохранивших старую веру. Ты весь в нем — как в яме с дерьмом. Омар закрыл рот и нос кисейной повязкой, его мутило от приторно-гнусного духа.