Заклятые пирамиды
Шрифт:
Дети, хлынувшие по лестнице вопящей толпой, чуть не сбили его с ног. Уроки в школе закончились.
Когда этот калейдоскопический ураган промчался мимо, Эдвин встал и окликнул:
– Мар, привет!
Девочка лет одиннадцати-двенадцати, из тех, кто спускался позади всех, остановилась.
– Эд, это ты? У тебя же были другие волосы…
– Так и думал, что не узнаешь. Позавчера перекрасил.
– Я тебя почему-то не вижу, – ее голос прозвучал растерянно.
– Значит, получилось. Я закрылся. Вычитал об этом и решил попробовать.
И
– Куда собираешься?
– Просто хочу погулять, а то меня скоро опять в больницу положат.
– Составлю компанию, не возражаешь? Должен же у тебя быть хоть один живой провожатый…
Это, видимо, тоже было частью какой-то непонятной игры.
– Не говори так! – сердито произнесла Мар.
– Прошу прощения, – Эдвин отвесил легкий театральный поклон в сторону, словно на самом деле их там стояло не двое, а трое.
– Вот дождешься, что он даст тебе по шее.
– Вряд ли. Он мне навешает, если я попробую сделать тебе что-нибудь плохое, а такого никогда не будет. Куда пойдем?
Тоненькая Мар едва доставала Эдвину до плеча. Ее вьющиеся темно-рыжие волосы были заплетены и уложены венком вокруг головы, открывая шею-стебелек. Сабен сразу понял, что Мар, в отличие от юного поганца Мангериани, хорошая девочка – десять против одного, что прилежно учится, не дерзит старшим и не позорит семью своим поведением. Скверно, что за ней никто не присматривает. В большом городе на кого только ни нарвешься – здесь и местные самого разного пошиба, и туристы со всех концов Галактики, и нелегалы… Наверняка у нее есть с собой автоспутник, который в случае чего просигналит, но все равно зря ее отпускают одну. Да еще этот крашеный паршивец в компанию набился.
Изобразив «случайную встречу двух приятелей», Рухлян и Сабен потянулись за ними, прислушиваясь к разговору.
– Пойдем в кафе-мороженое, которое за магазином сувениров?
– Тебе же нельзя.
– А мы сделаем вид, что можно, и ты закажешь мне мороженое, а потом мне будто бы самой расхочется его есть, и я отдам свою порцию тебе, ладно? Пусть хоть понарошку побудет так, словно я такая же, как все.
– Только ничего там не пробуй, чтобы плохо не стало.
– Да я ведь уже не маленькая, – Мар вздохнула. – Иногда хочется хотя бы поиграть в то, что мне тоже все можно, понимаешь?
– Еще как, – отозвался Эдвин. – Мне вот иногда хочется поиграть в то, что кое-кто из окружающих нормально ко мне относится. Твой отец, например. Что я ему сделал?
– Не знаю. Разве папа тебе что-то сказал?
– Не сказал. Но он никогда мне не улыбается, как другим. И смотрит так, как будто я бомба, которая каждую секунду может рвануть. Словно он на работе, а я преступник, которого надо обезвредить. Такое впечатление, что он все время ждет от меня непонятно чего. Можешь представить, каково это – жить, когда на тебя так смотрят?
– Я не знаю, в чем дело. Он не объясняет.
– А ты разве спрашивала?
– Да, – помолчав, призналась Мар.
– Ясно, от тебя же ничего не утаишь. Даже странно, что он до сих пор не запретил тебе со мной общаться.
– Он же знает, что ты мне ничего плохого не сделаешь и что в школе ты проучил тех, которые вначале меня дразнили.
– Ага, и все равно смотрит почти как на врага. На вербальный язык такой взгляд можно перевести «ты-жив-до-тех-пор-пока-ничего-не-выкинул». Что он против меня имеет?
– Я не в курсе, честно, – отозвалась девочка. – Давай о чем-нибудь другом…
Кафе окружали искусственные сугробы. Вдоль тротуара были посажены ракуны – здешние пальмы с длинными перистыми листьями, зелеными или серебристо-сизыми, их тени падали на сверкающий на солнце «снег», неотличимый от настоящего.
Гастарбаи, косящие под туристов, тоже зашли в кафе. Тут подавали мороженое в литых шоколадных вазочках, кофе глясе и фруктовые коктейли в фужерах с соломинками. А пива не было: забегаловка оказалась позорно безалкогольная.
– Ты ешь и пей, – попросила Мар своего приятеля. – А мне будто бы тоже все можно, только не хочется.
Они уселись в углу маленького зала. Сквозь льдисто-голубое окно, перетекающее со стены на потолок, на их столик падали блики фальшиво морозного сияния.
– Вот поправишься, и тогда мы с тобой настоящий набег сюда устроим.
– Эд, я никогда не поправлюсь, – в ее голосе даже грусти не было, только понимание того, что ничего не изменишь. – Мне об этом не говорили, сама догадалась. Все лечение – для того, чтобы я жила дальше, а по-настоящему вылечить не могут.
Рухлян потягивал через пластмассовую, в блестках, трубочку холодный апельсиновый напиток и поглядывал то на Эдвина и Мар, то на Сабена, который сидел с такой миной, словно или живот у него прихватило, или пять минут назад его известили о скоропостижной кончине всей любимой родни, оставшейся на Беоре.
– Не могут сейчас – это еще не значит, что никогда не смогут.
– Эта отрава, которая во мне засела, ведет себя как живое существо, как вирус. Врачи в больнице говорили, что это прямо какая-то мистика и ничего не понять, хоть к шаманам обращайся.
– Что ж, я бы обратился… Постой, зачем тебе-то с твоим отцом идти к каким-то левым шаманам?
– Вот именно. Никто не может разобраться, что происходит. Ты ешь мороженое и пей эту штуку. Наверное, она вкусная. А мне сегодня что-то не хочется… Возьми себе мою порцию, ладно?
– Мар, я рано или поздно найду противоядие – такое, чтобы подействовало раз и навсегда. Спорим, найду? И тогда ты выздоровеешь, а твой отец перестанет смотреть на меня, как на обкуренного гастарбая, который ввалился с топором в супермаркет.