Заколдованная земля
Шрифт:
Мы подошли к ее краю. Гладкий синеватый и зеленоватый лед исчезал в черной тьме. Куски льда, брошенные в глубину, пропадали в пустоте без звука. Но мы не хотели уйти отсюда, не убедившись прежде в том, что все надежды напрасны.
Мы бросили жребий. Он пал на Фелисьена. Француз молча предоставил привязать себя к длинной горной веревке. Он зажег ацетиленовую лампу и, не говоря ни слова, подал нам руку. Потом он легко скользнул через край. Мы начали осторожно опускать его в пропасть.
Он спускался вдоль гладкой стены и, медленно вращаясь, исчезал во мраке; и только виден был еще слабый свет его фонаря.
По истечении условленных десяти минут, мы стали вытаскивать Фелисьена наверх. Наконец, француз появился. Он был очень бледен. Мы вопросительно смотрели на него.
— Пустота, — сказал он. — Стены и на фут не сближаются между собою. Опустившись на сорок метров, я слышал среди мертвой тишины какой-то постоянный, едва различаемый шум. Вероятно, внизу течет вода. — Фелисьен отвязал веревку. — Я полагаю, что пропасть может быть глубиною до семи тысяч футов!..
Последняя слабая искра надежды погасла. Там, глубоко-глубоко под нами, опочил славный Петер Гальберг. Он будет лежать там, зачарованный в кристальном дворце, спокойный и неприкосновенный, пока наверху здесь время будет итти равнодушным непрерывным ходом.
Никогда уже старая мать не увидит желанного лица, а его милая невеста в Рённе поседеет от ужасных воспоминаний, от которых каменеет сердце. Есть у него, у Петера Гальберга, там и товарищ, товарищ молчаливый, дивной верности, постоянный навеки: Стеффенс не оставит его в его немом ожидании! Так пусть же легко вам спится, славные, добрые друзья! А вскоре и мы будем лежать тихо на замерзшей равнине, в облаках, которые приходят из таинственных далей и уходят неизвестно куда. Тяжело разлучаться с вами, товарищи! Не хочется обращать саней передками на запад! Мысль отупела; пламень энергии чуть тлеет, готовый каждую минуту погаснуть!
Мы долго сидели на санях с опущенными головами. Я не знаю, сколько прошло часов, когда я почувствовал дуновение на своем лице. С беспокойством я оглянулся.
Холодный ветер рвал туманы и клубами гнал их мимо нас к западу. Край прояснялся. Открылось небо, тихое, бледно-голубое. Снег спал блестеть сильнее. Я ощутил заметное физическое облегчение при мысли, что, наконец-то, мы будем избавлены от душившего нас туманного покрова.
И вдруг я услыхал голос старого моряка. Голос спокойный, полный победной уверенности.
— Эге! земля на востоке! эге!
Я увидел Снеедорфа, как он, выпрямившись, с седыми, дико развевающимися по ветру волосами и бородой, вытянутой рукой показывает на восток.
Ветер очистил воздух от последних паров. Страна лежала перед нами при такой ясной атмосфере, какая только может быть в этих широтах. Бесконечная белая поверхность, пределом которой был один горизонт, какой мы ее видели ежедневно, — исчезла.
Перед нами были горы. Впереди вздымались разбросанные, покрытые снегом зубцы их, укрепившиеся в поверхности ледяной равнины. Темные тучи висели в расселинах, а ветер рвал эти тучи и нес их обрывки над нашими головами.
Мы смотрели, порой затаив дыхание и словно в страхе, на это мрачное, великолепное зрелище. Это был слишком внезапный выход из состояния полной безнадежности. Нас охватил восторг, детский восторг; мы кричали бессвязные слова, махали руками. Когда же я обернулся к Надежде, я
XIV.
Что же там, за этими горами?
Возможно, что это только «нунатаки», верхушки гор, погребенных во льдах и образующих печальные оазисы в беспредельной ледяной Сахаре. Пояс их, насколько можно было видеть, тянулся к северу, а на юге загибался к востоку. Никогда прежде не находили «пунатак» в такой отдаленности от берега.
Сердце билось у нас от сумасшедшей надежды. Мы должны во что бы то ни стало взойти на эти таинственные горы и оглядеть все, что только с них можно видеть.
И, несмотря на препятствия, мы двинемся к горам!
Чтобы дойти до них, мы должны пройти ледяным склоном, изборожденным трещинами и бороздами, прорезанным тысячами морщин и гребнями, острыми как нож.
Наши сани были усовершенствованными санями старых норвежцев; они лежат на широких, похожих на лыжи, полозьях, которые имеют то преимущество, что не врезаются в снег. Это были основательные сани из ясеневого дерева, прочные и легкие. На постройку их не было употреблено ни одного гвоздика; весь остов был перетянут крепкими струнами и кожаными ремнями, так как металлы, особенно сталь, становятся при суровой зиме на этих высоких равнинах хрупкими, как стекло.
В санях, к великому нашему несчастью, была положено мало провизии. Дюжина коробок с консервами, несколько коробок с гороховой мукой, коробка сухарей, ящик шоколада и банка варенья. Но был также ящик пеммикана, которого, в худшем случае, могло хватить на несколько недель.
Остальной багаж состоял из двух палаток, трех спальных мешков, запасной одежды, складной лодки, футляра с флагами, трех лопат, ящика с шестью ружьями, патронов, веревок, сигнальных ракет, лыж, одного топора и одной примусовой машинки с жестяной бутылью спирта. Все остальные наши вещи — научные инструменты, все оборудование исчезло с автомобилем в пропасти.
При ликовании и возгласах Фелисьена появились его альбом, и карандаши. Этого было достаточно для того, чтобы Фелисьен глядел в будущее с настроением, полным розовых надежд.
Мы произвели потом основательный учет всего того, что было при нас и в наших сумках и карманах. Выяснилось, что мы имеем: два карманных компаса, две кирки для колки льда, три револьвера с небольшим запасом снарядов, четверо часов, два полевых бинокля, пять охотничьих фляжек; сверх того, у нас было шесть пар лыж с шестами, пара лыж канадских, кроме перочинных ножей, зеркал, спичек и мелочей, бывших в сумках. Это было теперь все наше богатство.
Но мы не имели времени заниматься печальными размышлениями. Мы должны добраться до гор и с их вершины оглядеть широкий край на восток.
Мы приладили постромки, охотно запряглись в сани и с отвагой пустились через ближайшую трещину.
Так как ледяных трещин, через которые нам пришлось переходить, было около трех десятков, я опишу способ, как мы это делали.
Прежде всего, эскимос старательно осматривал мост и быстро перебегал по нему на лыжах на другую сторону. За собою он тащил длинную и крепкую веревку, к которой был привязан. Потом осторожно отправлялся по мосту один из нас, поддерживаемый с обеих сторон альпийской веревкой.