Заколдованная земля
Шрифт:
Мы так утомлены и измучены мглою, что не в состоянии придавать большого значения этому явлению. Но тут есть еще кое-что другое, — термометр, который заставляет любопытство перейти в ужас. Он стоит очень низко.
— Настоящая весна!.. — провозглашает Фелисьен.
Снег в некоторых местах влажен. Является ли это тепло следствием или причиной туманов? Мы молчим. Находимся в состоянии напряженного, почти болезненного ожидания. А кругом высится непрерывная глухая стена серых паров.
В тумане как-то странно звучит взволнованный голос Гальберга. Стеффенс что-то торопливо
Вперед двигаться в этом направлении мы не можем. Необходимо назад. Вышли те, кто был внутри машины. Мы устроили наскоро совет. Попытка высвободить машину при помощи ее моторов не удалась. Винты начали двигаться в обратном направлении, но они вращались, к сожалению, безрезультатно, чмокая в размякшей снеговой каше.
Если остаться в таком положении до того времени, когда подморозит, мы покроемся льдом и замерзнем. Я гляжу на термометр с жутким чувством.
Настала хлопотливая работа в течение нескольких часов; лопатами отбрасывали мы мокрый снег; устроили целую систему рычагов и сделали попытку поднять машину из снежного болота.
Пот лил с нас ручьями, между тем как туман душил нас, как кошмар. Петер Гальберг поднял кверху особым механизмом четыре толкающих вперед винта машины. Она лежала теперь на своем челнообразном дне. Мы принесли веревки. Наступила решительная минута. Мы запряглись все без исключения: от удачи опыта зависело наше спасение.
Восемь человек и собака по колени в снежном болоте выбивались из сил, таща автомобиль. Веревки натягивались до того, что готовы были лопнуть. Мы налегали на лямки, скользили, падали и опять вставали; переводили дух, тяжело дыша, почти касаясь головой ледяного поля. Сив ворчал от возбуждения, и на лбу у него наливались жилы. С лаем Гуски бросался в постромках вперед и тянул так, что бока его быстро западали.
Представьте себе такую картину: покрытая льдом машина на бесконечной пустынной равнине, кругом машины клубок съежившихся, худых, покрытых сосульками мертвых тел, которые ближайшая метель покроет слоем снега — и вы поймете, почему мы с таким отчаянным упорством напрягали последние остатки сил.
Автомобиль закачался; рычаги затрещали. Вот, кажется, он немного тронулся с места; в самом деле, он двигается вперед медленно, страшно медленно, но непрерывно.
— Ура! — слышатся кругом голоса из тумана.
— Ура! — отвечаю я и прибавляю силы.
— Идет! идет! — кричит Петер Гальберг.
— Ну, дальше! еще немного! — вздыхает Фелисьен.
Наконец, после трехчасовой, по меньшей мере, работы, машина на свободе. Неясно рисующиеся в тумане люди отдыхают от напряжения и отирают пот со лба.
— Проклятье! — ругается едва видимый в двух шагах в тумане Стеффенс. Он дымит из своей обкуренной трубки так, что острый запах табачного дыма раздражает меня. — Что касается меня, — ворчит он, — я думаю, что мы еще хорошо не изучили этого проклятого льда, но начинаем его постигать.
Туман стал еще гуще. Наученные опытом, мы решили разбить лагерь. Нельзя лучше провести этого скучного ожидания, как во сне. Мы утомлены более чем достаточно, и немного погодя мы находимся в палатке в своих спальных мешках и засыпаем один за другим...
Когда мы проснулись, — картина была все та же. Я увидел пробегающие около автомобиля серые тени тумана. Было шесть часов вечера. Я разбудил Фелисьена, с которым у нас общий спальный мешок.
Мы спешим к машине. Узнаем, что мороз усиливается. Вчера морозило чуть-чуть. Снежное болото замерзло; дорога доступна, и мы можем двигаться дальше; нам необходимо использовать подходящий момент, чтобы выбраться из этих коварных мест.
Эква осмотрел поверхность ледяного поля. Отважный эскимос пустился на лыжах в глубь туманов и, руководствуясь сигналами, возвратился назад с благоприятными вестями.
Почти все эскимосы обладают удивительным инстинктом, позволяющим им ориентироваться, и быстрота, с какой они ориентируются на широких однообразных снеговых полях или на морских льдах, поразительна. С трудом удалось мне выяснить и понять, что руководятся они при этом едва заметными признаками: окраской снега или льда, видом трещин, расположением незначительных наносов, контурами однообразного горизонта или разницей в зернистости снега, — признаками, которых я, не имея опыта, никогда не замечал.
Ползем мы теперь вперед, шаг за шагом; «ползти» это самое настоящее выражение. Двигаемся ощупью в тумане, между тем мы должны оставить как можно скорее область «мокрых мест», в которой мы при ближайшей оттепели могли бы безнадежно завязнуть.
А все-таки лучше было бы выжидать, пока не исчезнут туманы. Каждые десять шагов нам приходится прибегать к помощи компаса, иначе грозит опасность двигаться в кругу. Пневматический рожок автомобиля без устали издает жалобные звуки. Мы идем группой за санями. Эква идет впереди. Проходит полчаса; еще полчаса.
Тут из неясных побуждений я разбегаюсь на лыжах, догоняю Экву и молча иду рядом с ним. Мы вдвоем образуем авангард, руководящийся звуками гудка, да правильными ударами мотора.
Я начинаю разговор. Эскимос отвечает мне односложно. Его что-то беспокоит. Он рассеян, но глаза насторожены. Я вижу, как Эква начинает палкой исследовать снег. На его обращенном ко мне маслянистом блестящем лице ясно видно выражение бесконечного ужаса. Он обертывается назад, и кричит:
— Стой там! Остановить! Оста-а-новить!
Выхватывает свисток и дает условный сигнал. Но непосредственно за этим схватывает меня за рукав и тащит вперед. С внезапным страхом, против воли, я повинуюсь ему. Мы пробегаем десять, двадцать шагов, пока эскимос не останавливается с глубоким вздохом.
Тут случилось нечто ужасное. Голос гудка оборвался, как обрезанный. Я услышал заглушенный треск и шум больших предметов, падающих куда-то в пучину, все глубже и глубже, как-будто бы под нами, и вдруг... стало страшно тихо. Нигде ни движения. И покров тумана одинаково спокойно лежит на ледяном поле.