Заколдованный замок (сборник)
Шрифт:
Тут рассказ хозяина был прерван теми же воплями, какие уже однажды повергли в шок всю компанию. Но теперь эти вопли стремительно приближались.
— О боже! — воскликнул я. — Должно быть, сумасшедшие вырвались на волю!
— Боюсь, что так оно и есть, — ответил, стремительно бледнея, месье Майяр.
Не успел он договорить, как крики и проклятия послышались под окнами. Стало понятно, что те, кто находился снаружи, пытаются ворваться в столовую. Затем послышались могучие удары в дверь: в нее явно колотили кувалдой. Кто-то бешено тряс ставни, пытаясь их сорвать.
Поднялась страшная суматоха. Месье Майяр, к моему полному изумлению, нырнул за буфет. Я ожидал от него большего мужества. Музыканты из «оркестра», успевшие хватить лишку, бросились к инструментам и, забравшись на стол, разом грянули «Янки Дудл» — фальшиво, но с редкостным воодушевлением.
Тем временем, расшвыривая бутылки и стаканы, на стол забрался господин, которого недавно едва уговорили не делать этого. Утвердившись в центре, он принялся разглагольствовать. Речь его могла бы быть эффектной, если бы кто-то мог ее расслышать. И тут же человек, говоривший о человеке-волчке, принялся с поразительной скоростью вращаться, вытянув руки и сшибая с ног всех вокруг. Послышалось хлопанье пробки и шипение шампанского — это в дело вступил человек-бутылка, а человек-лягушка расквакался так громко, словно от силы этого кваканья зависела его жизнь. К общей какофонии добавился истошный рев осла, а насмерть перепуганная мадам Жуайез стояла в углу у камина и во все горло вопила: «Кукареку!»
События достигли, так сказать, кульминации. А поскольку никто из присутствовавших в столовой даже не пытался сопротивляться, все ее десять окон были выбиты почти одновременно вместе со ставнями. Мне никогда не забыть того ужаса и удивления, с которыми я смотрел на целую армию существ, похожих на шимпанзе, орангутангов и огромных черных бабуинов с мыса Доброй Надежды, которые прыгали в окна, сбиваясь в кучу, колотя направо и налево, лягаясь, царапаясь и жутко завывая.
Получив солидный удар, я нырнул под один из диванов и затаился там. Пролежав в пыли с четверть часа, я дождался окончания этой драмы, а вместе с тем все, что я видел и слышал в лечебнице до того, как бы перевернулось с ног на голову.
Оказалось, что месье Майяр, рассказывая мне историю о сумасшедшем, подбившем других пациентов на бунт, говорил о своих собственных деяниях. Этот джентльмен и в самом деле еще два или три года назад был главным врачом этой клиники, но благополучно спятил и сам стал пациентом. Попутчик, познакомивший меня с ним, разумеется, этого не знал. Дюжина надзирателей была захвачена врасплох, сумасшедшие вымазали их смолой и изваляли в перьях. После чего всех охранников заточили в изоляторе. Больше месяца месье Майяр щедро поставлял им смолу и перья (в честь которых и получила свое имя «система Смолла и Перрье»), а также воду и хлеб. В конце концов одному из охранников удалось сбежать из изолятора через сточную трубу и освободить остальных.
В «свободную систему» внесли ряд поправок и продолжали ее использовать. Добавлю только, что я искал сочинения доктора Смолла и профессора Перрье во всех библиотеках Европы, но эти поиски оказались совершенно безуспешными.
Перевод А. Новак
Низвержение в Мальстрем
Пути Господни в Природе и в Промысле его не наши пути, и уподобления, к которым мы прибегаем, никоим образом несоизмеримы с необъятностью, неисчерпаемостью и непостижимостью его деяний, глубина коих превосходит глубину Демокритова колодца [80] .
80
Имеется в виду изречение древнегреческого философа Демокрита Абдерского (ок. 460 до н. э. — ок. 370 до н. э.): «Истина — на дне глубокого колодца!»
Мы достигли вершины самого высокого утеса. В течение нескольких минут старик не мог говорить от усталости.
— Еще недавно, — наконец промолвил он, — я мог бы провести вас по этой дороге с такой же легкостью, как самый младший из моих сыновей. Но года три назад со мной случилось нечто такое, что не случалось прежде ни с одним из смертных — или, вернее, ни один из смертных не пережил подобного, чтобы поведать о нем. Шесть часов, которые я провел тогда в состоянии невыразимого ужаса, надломили и душу мою, и мое тело. Вы думаете, я очень стар? Ошибаетесь! Не понадобилось и дня, чтобы мои волосы, черные как смоль, поседели, а все мои члены ослабли и нервы расшатались до такой степени, что я по сей день пугаюсь тени и дрожу от малейшего напряжения. Вы не поверите, но я не могу даже смотреть без головокружения вниз с этого небольшого утеса!
«Небольшой утес», на самом краю которого он непринужденно разлегся так, что большая часть его тела оказалась на весу и удерживалась только тем, что он опирался локтем на крутой и скользкий выступ, — поднимался над пропастью отвесной глянцевито-черной гранитной глыбой, возвышавшейся футов на полтораста над грядой скал, теснившихся под нами. Ни за что на свете не осмелился бы я подойти хотя бы на пять-шесть шагов к его краю. Скажу прямо — рискованная поза моего спутника повергла меня в такое смятение, что я бросился на землю и, уцепившись за торчавший вблизи кустарник, не решался даже поднять взгляд. Я не мог отделаться от мысли, что вся эта скалистая глыба вот-вот рухнет под бешеными ударами ветра.
Прошло довольно много времени, прежде чем мне удалось справиться с собой и найти мужество приподняться, сесть и оглядеться вокруг.
— Да бросьте вы это ребячество, — сказал мой проводник, — я привел вас сюда специально, чтобы вы могли воочию видеть сцену, на которой развернулись те события, о которых я упомянул, и хочу рассказать вам всю эту историю, имея перед глазами место действия.
— Мы сейчас находимся, — продолжал он с той же спокойной обстоятельностью, которой отличался во всем, — над самым северным побережьем Норвегии, на шестьдесят восьмом градусе широты, в обширной области Нордланд, в суровом краю Лофотена. Гора, на вершине которой мы с вами сидим, называется Хмурый Хельсегген. Теперь поднимитесь-ка чуть повыше — цепляйтесь за траву, если у вас кружится голова, вот так — и посмотрите вниз, вон туда, за полосу туманов, что в море.
Я взглянул, и голова у меня снова закружилась. Я увидал могучий простор океана, чьи воды были так черны, что сразу вызвали в моем воспоминании рассказ нубийского географа о Море Мрака. Более скорбный и безутешный пейзаж не в силах представить человеческое воображение. Направо и налево, насколько хватало взгляда, тянулись гряды отвесных чудовищно черных скал, нависавших над морем, словно исполинские редуты. Их зловещая чернота казалась еще темнее из-за бурунов, которые, высоко вздымая свои белые гребни, обрушивались на них с неумолчным ревом. Прямо напротив мыса, на вершине которого мы находились, в пяти или шести милях от берега виднелся маленький плоский островок; вернее было бы сказать, не виднелся, а угадывался по яростному клокотанию волн, вздымавшихся вокруг него. Мили на две ближе к берегу торчал другой островок — поменьше, страшно изрезанный, голый и окруженный со всех сторон темными зубцами скал.
Поверхность океана на всем пространстве между дальним островком и берегом имела весьма необычный вид. Несмотря на то что ветер дул с моря с такой силой, что небольшое судно, шедшее вдалеке, то и дело пропадало из виду, зарываясь всем корпусом в волны, то была не настоящая морская зыбь, а какие-то короткие, быстрые, гневные всплески, разбегавшиеся во все стороны — и по ветру, и против ветра. Пены почти не было, она бурлила только у подножий скал.
— Вон тот дальний островок, — продолжал старик, — у норвежцев зовется Вург. Этот, поближе, — Моске. На милю севернее — Амбаарен. А вон Ифлезен, Гойхольм, Килдхольм, Суарвен и Букхольм, Оттерхольм, Флимен, Сандфлезен и Скархольм. Таковы точные названия этих клочков суши, да только ни вам, ни мне не дано уразуметь, кому и зачем понадобилось их как-то называть. Вы слышите что-нибудь сейчас? Не замечаете никакой перемены на море?