Закон абордажа
Шрифт:
Множество веков святыня покоилась в орденской сокровищнице, переданная первым епископам церкви последними фламинами сгинувшей Урмийской империи, а тем — мисрийскими жрецами, наследниками мудрости страны Уаджет. С ним же хранился тщательно переписанный папирус — известный как «Каримский свиток», а еще раньше «Папирус Сенхуфу». Только вот не тот, что известен даже толковому сельскому попику, а самый полный его список. В котором было сказано, как и что надо сделать и что сказать, взывая к Творцу, когда вновь пробудится
Сундучок был плотно закрыт, но епископ и так знал, что сейчас череп светится мрачным темно-лиловым с багрово-кровавым оттенком сиянием, указывавшим на то, что развоплощенный Езр, Рука и Глаз Хамиранов, пробудился.
Сначала свечение было лишь слабым отблеском в глубине отшлифованного неведомым ухищрением горного хрусталя. Но с каждым днем оно усиливалось, окружая череп жутковатым ореолом. Наверное, сейчас он светился еще сильнее, и открой Северин сундучок, в каюте бы стало светло как в Преисподней.
Да…
В тот, первый день он светился очень слабо, пока Северин, трясущимися руками разворачивал свиток, еще глупо надеясь, что это какая-то неведомая эманация из мира духов, и твердя про себя слова жалкой просьбы к Эллу: «Не при нас, не при нас, не при нас, Отче, да минует нас гнев Твой и жребий сей…»
Потом были бдения за расчетами и молитвенные радения высших братьев ордена, прошение об отставке королю без объяснения причин, письмо в Урмосс и явление личного нунция Предстоятеля, привезшего благословение Первосвященника.
К тому времени лучшие ученые умы ордена вычислили место, где должно было воплотиться нечистому.
Вот туда-то и направлялся сейчас Меч Истины, сопровождаемый одним из лучших экзорцистов Церкви, отцом Тибальтом, прятавшимся ото всех под личиной епископского служки.
Игерна долго лежала в полудреме.
Мысли о магии ее не занимали — ветер дует в их паруса, и этого довольно.
Сейчас, когда вокруг ночь, а бодрствуют лишь впередсмотрящие и рулевой с парой подвахтенных, и капитану можно отдохнуть. Можно даже вспомнить, что капитан — женщина, и что не всегда она была той, которую тут знают как Игерну Бесстыжую…
Можно вспомнить то, что запретила себе вспоминать, ибо есть воспоминания, способные убить. Если не тело и душу, то желание жить, без которого человек вскорости станет добычей болезни, клинка или пули…
Ибо матушка-смерть обычно бывает милосердна к отчаявшимся.
Но все же иногда можно вспомнить то, что было совсем недавно. И одновременно словно бы тысячу лет назад, и не с ней, а будто с героиней какого-то рыцарского романа. (Не нынешнего, что сочиняются все больше одуревшими от скуки дамочками, и где треть страниц посвящены описаниям соития и того, как любовники «роскошно удовлетворяли друг друга».) Нет, старинных,
…Тихо. И даже не слышно шума моря. Песок на спине и теплые брызги прибоя.
Зато слышен дождь. Слышно, как противно он барабанит по стеклам. Слышно, как громыхает гроза. Но не слышно в ней того, что так волновало и будоражило все внутри.
А еще слышен шум сухой листвы и пыльной дороги. Когда ноги еле передвигаются и повозка, что за плечами, скрипит и отвратительно тянет назад.
Но трава-то — вон она.
Чуть шагни, и босые ноги почувствуют прохладу зелени и живой воды…
Запоют свои песни бродячие музыканты, заиграют скрипки и флейты, заплачут гитары и поманят ночные огни вдаль… Вдаль, в синеву моря, в горы, в степи и теснины Юга или в иной мир, что, говорят, еще лежит по ту сторону незримых дверей, упрятанных в холмах и среди угрюмых камней кромлехов….
И запоют, заплачут, заиграют… И сольются в бешеном танце звуки веселья, треск веток, что полыхают в костре… И скользнет шелковая юбка по гладкой коже бедра, и распахнется блуза на груди…
Не теряй ритма! Пой вместе со всеми.
Горячая ладонь скользнет по животу и ложбинка на груди сладко заноет…
Ухнет филин в ночи и застонет о своей нелегкой судьбе бродячая песня.
Бросит ветер пыль в лицо, опалит плечи полуденное солнце. Останутся за спиной звуки песен и безудержного веселья, звон бубенцов и пестрые одежды.
Лишь покой ждет впереди. Покой и счастье — что еще нужно восемнадцатилетней девчонке, будь она принцесса или батрачка?
Шелковый платок скользит по волосам. Тихое плавание по волнам. Полный штиль. Прохлада изумрудной глубины. Кружит, качает. Спать-спать-спать…
А над головой паруса — не выгоревшие, чиненые паруса корсарского фрегата, а темно-алые шелковые корабля, предназначенного не для боев или торговли, а чтобы приятно провести время.
И видится синий горизонт, и кричат чайки, и стучит дождь, и ждет на одиноком пригорке бесшабашная любовь. Ждет и перебирает струны гитары, смотрит, щурясь на красный закат.
Ждет и знает, что настанет безумная яркая ночь…
И наплевать, кто тут знатный гранд, а кто менестрель.
Позже…
Нет, не вспоминать!
Не открывать глаз.
Не глядеть в высокое небо.
Забыть!
Не вспоминать ни пляски пожара в оконных проемах ночного дворца, ни хлопанья выстрелов, ни искаженного последним посмертным удивлением женского лица, так напоминающего твое! Ни того, что было до того. Оно тоже вполне способно приманить Вечную Утешительницу.
Пусть только это — любовь, пьянящее лучше молодого вина ощущение счастья и звон гитары.
Есть же право на воспоминания даже у капитана одного из самых удачливых приватиров Изумрудного моря?