Закон полена

Золотухин Андрей

Слуга его, азиат очевидный, с узким прищуром и резным лицом степного истукана, был много старше, но в седле сидел легко и уверенно. Он тихо мычал себе под нос шаманскую песню, подставив лицо с закрытыми глазами под теплые лучи. Одет он был в задрипанную овчинную безрукавку поверх выцветшего, подбитого хлопком халата и штопанные ичиги, но конь под ним хозяйскому не уступал.

– Касым, а как это? Быть одновременно и слугой, и учителем?

Вопрос всплыл в голове сам собой, как следствие мыслей, которые Радмир отпустил на волю, не сковывая контролем. Было непривычно думать ни о чем, война была позади и чувство постоянной опасности, поначалу бунтовавшее и не желавшее сходить

с трона, постепенно успокаивалось и засыпало. Слегка разомлев под первыми теплыми лучами солнца, он ехал, бросив стремена и повод, дав коню свободу самому выбирать темп и думая о том, как сложится его мирная жизнь. Эти заботы сельской жизни, когда один день с точностью повторяет следующий, и только перемена погоды, охота и ярмарка являются привычным, но гарантированным развлечением. Потом пришла мысль о том, что, наверное, пора завести семью. Совсем неожиданно Радмир подумал, что всю жизнь его семьей был старик, едущий следом, с невозмутимым выражением лица и юным блеском в глазах, так странно соседствующим с морщинами и седыми прядями волос. Этот странный старик, за годы нахождения на чужбине так и не сменивший свой степной халат на европейское платье. Старик, вызывающий неосознанный страх у дворни и брезгливую неприязнь у дворян – усердный слуга, нянька и телохранитель, регулярно разговаривающий с духами, видимыми ему одному.

Касым, дремавший в седле, открыл глаза, прищурился на солнце и, как ленивый кот, выгнул спину, затекшую от долгой езды. Хрустнули позвонки.

– Это очень удобно. Только в роли няньки есть возможность показывать разные способы проживания жизни. Все, что может дать учитель ребенку – это показать, что жить можно по-разному и что выбирать способ жить есть неотъемлемое право каждого человека. Но показать это одно, а делать осознанный выбор и принимать за него ответственность – совсем другое, посему, только находясь рядом, можно указать на все подводные камни такого жития.

Касым замолчал, но передумав, неожиданно продолжил.

– А я рассказывал, как попал к тебе на службу?

– Да.

Радмир за всю свою жизнь много раз слышал этот вопрос и много раз отвечал на него утвердительно. И ровно столько же раз после этого выслушивал историю заново.

– В раннем детстве меня отдали шаману, из-за нищеты. Шаман меня учил до отрочества, а потом помер. Мимо проходила экспедиция, и я ушел с ними. Начальник экспедиции научил меня читать, писать и фехтовать, а я учил его понимать следы животных и находить место для рытья колодца. С экспедицией я дошел до ледяных морей, с ними же приехал в столицу, где по рекомендации меня взяли к тебе на службу, за знание грамоты. Родители твои к этому времени умерли, но поместье приносило достаточно денег, чтобы дать тебе более или менее достойное воспитание. Я тебе нанимал учителей разных наук, фехтования и верховой езды, я же рассказал тебе Закон Полена.

Радмир, перелистнув страницы памяти, вспомнил, что методы его учителя-слуги были далеки от идеала, но при этом максимально прагматичны и результативны.

«Закон полена гласит: ЕСЛИ БРОСИТЬ ПОЛЕНО В ГЛУПУЮ ГОЛОВУ, ОБЯЗАТЕЛЬНО ПОПАДЕШЬ». Он помнил этот закон столько, сколько помнил себя, и столько же времени пытался разгадать смысл этого странного утверждения. Касым говорил, что в тот день, когда Радмир познает этот закон, он станет не мальчиком, но мужем, и сможет вершить свою жизнь, а не просто плыть по воле ее волн.

Но закон никак не давался, логическое объяснение ему отсутствовало. Все дисциплины, преподаваемые его наемными учителями, к закону были глухи. Француз же, заставлявший зубрить европейскую философию, в перерывах между грезами о прачке с окраины Парижа и вовсе презрительно гнусавил что-то о немытых варварах. Французские эротические грезы для Радмира были такой же загадкой, что и закон полена, и вскоре он просто смирился с тем, что все взрослые люди по мере взросления теряют разум и со временем просто тупеют.

Но Касым был настойчив, и поскольку заменял ему и мать и отца, не оставлял шансов для увиливания от темы. Что бы ни происходило в жизни Радмира, Касым всегда был рядом и не упускал возможности запустить деревяшкой ему в голову после всякой оплошности или невнимательности. И что самое обидное, всегда попадал, тем самым подтверждая ненавистный закон. Как-то Радмир подкрался незаметно сзади и метнул увесистое полено Касыму прямо в седой затылок, после чего был им пойман и хладнокровно бит по мягкому месту без всяких объяснений, в доказательство версии о невменяемости взрослых.

– Духи сейчас мне сказали, что дома мы не найдем дома.

Слова Касыма выдернули Радмира из воспоминаний, и он увидел перед собой заросшее полынью и ковылем поле, запущенное и давно не паханное. Нехорошее предчувствие зашевелилось внутри, подавляя надежду очевидным.

– Прибавим шагу, – сказал он, собирая повод и высылая ногами коня.

До места добрались к обеду. Деревня встретила их тишиной и запустением. Единственный уцелевший дом с выбитыми стеклами стоял с краю, как бы извиняясь, что не сгорел. Он выглядел неразложившимся мертвецом рядом со скелетами своих собратьев, печные трубы которых торчали среди руин, как башни, кое-где еще белея мелом. Во дворе дома сохранился очаг, давно забывший треск горящего дерева в своей утробе.

Графиня Д.

Карета летела по лесной дороге, разбрызгивая лужи и подпрыгивая на ухабах, скрипела рессорами, пугая лесную живность и заставляя прятаться глубже в зелень. Серый четверик уверенно нес ее, послушный твердой руке возницы, изредка подбадриваемый грубым окриком и свистом бича. Мастерски съезженные кони мощно толкали копытами землю и шумно храпели, круто заходя в повороты. На запятках два рослых грума с бандитскими рожами лихо уравновешивали карету от заноса, и, судя по серьезному вооружению, были еще и телохранителями. Герб на дверце кареты принадлежал графине Д., фрейлине Ее Величества, даме во всех отношения влиятельной и серьезной, вершившей монаршую волю в политике и более деликатных делах, не терпящих лишнего внимания.

Подъезжая к поместью, возница укоротил галоп на крупную рысь, а в воротах и вовсе перешел на широкий шаг, давая лошадям отдышаться. Разгоряченные гонкой кони, еще полные сил, норовисто сопротивлялись человеческой воле, но успокоенные умелой рукой и ласковым голосом, постепенно сдались.

Подъехав к мраморной лестнице, ведущей в дом, карета остановилась. Один из грумов, легко соскочив с запяток и отодвинув подбежавшего лакея, открыл дверцу и разложил спрятанные в днище кареты ступеньки, в поклоне предложив шею в качестве перил. Рука в дорожной перчатке, проигнорировав опору, ухватила грума за ухо и защемила в горсти так, что здоровяк пикнул и присел от боли.

– Паскудники, решили меня раньше времени в гроб загнать.

Голос графини был слаб, но тверд, под глазами темнели синяки, заметные даже под густой вуалью. Графиню укачало от бешеной скачки, но властный характер не давал ей идти на поводу у измученного тела и выглядеть слабой в глазах слуг.

– Матушка, вы же сами приказали быстрее пули… – пробасил грум, но графиня сильнее сжала ухо, отчего тот быстро умолк.

– Не перечь – высеку. Неси меня в дом.

И бросила лакею: «А ты доложи о моем приезде и приготовь мне комнаты».