Закон-тайга
Шрифт:
— Дань самокритике?
В обычное время Петр прошелся бы по поводу карманной остроты, но сейчас он ворошит сучком в костре и молчит. Потом говорит просительно:
— Только давай без шуток.
— Давай.
Ничего хорошего не обещает Петру такое начало. Но, как говорится в книге «Крылатые слова», которую Петр считает своей настольной, «жребий брошен». К тому же «все к лучшему в этом лучшем из миров». Это — опять оттуда же.
— Ты знаешь, как я к тебе отношусь…
— Догадываюсь. Я все, все понимаю, Петя. Честное слово… Но ведь мы с тобой друзья. Как это хорошо, что мы — друзья.
— Ну да, круг.
— Какой круг?
— Это я так. У Симонова есть: «Бывает иногда мужчина — всех женщин безответный друг, друг бескорыстный, беспричинный, на всякий случай, словно круг…» Имеется в виду — спасательный. Вот и я — круг.
Петр жалобно усмехнулся и впервые с начала разговора поднял глаза на Наташу. В неверном свете костра локон вел себя очень странно. Он не молодил, а, наоборот, старил Наташу. Тень его широкой запятой лежала на лбу, казалась складкой, рассекающей переносицу. И выглядела Наташа не детски беззаботной, а по-женски грустной и мудрой. Впрочем, может, это казалось Петру от настроения. А, может, свет костра все окрашивал по-своему.
— Ты не круг, Петя. Ты очень хороший парень, в общем.
— А на что это мне? — грубо спросил Петр. — На что, я спрашиваю? Это крайне незавидная доля — всю жизнь и для всех быть хорошим парнем. Это — очень поганая доля.
— Почему же?
— По этому самому. Потому же, почему неприятны люди, «приятные во всех отношениях».
— Не так уж они неприятны.
— Отвратительны. Они готовы лебезить перед всяким и каждым, они готовы брать на себя часть чужих обязанностей, только бы угодить, только бы поддержать о себе мнение, как о приятном. А на самом деле, они шкурники, эти приятные, они никогда не обременят себя чужой серьезной заботой, такой заботой, о которую душа разбивается.
— Это уж из другой области.
— Нет, из той самой. Ты полагаешь, я не подозреваю, чем тебя этот «Закон-тайга» заинтересовал?
«Закон-тайга» — было всегдашним присловьем Константина. Петр сказал то, о чем никогда не должен был говорить, потому что это было несправедливо. А Наташа даже слегка щеголяла своей справедливостью. Поэтому она отозвалась немедленно. Она вообще не собиралась ни от кого скрывать своих отношений с кем бы то ни было, но уж если Петр сам захотел этого, то получит все сполна.
— Слушай, товарищ, да имеешь ли ты право плохо говорить об этом человеке! Он ведь на себя берет, как ты изволил выразиться, часть твоих обязанностей не потому, что хочет казаться перед тобой хорошим. Он попросту не хочет, чтобы ты преждевременно скис.
— Минуй нас пуще всех печалей…
— Петенька, милый. Тебе не геологом быть, а сидеть в кабинете и писать диссертацию… С цитатами.
— Я-то напишу, а вот…
— Замолчи. Сейчас же замолчи! Он тебе не чета, слышишь, не чета!
Наташин голос закипел звоном. И сама она презрительно напряглась, готовая вспыхнуть при любом ответе. Но Петр не ответил.
Двое сидели у притускленной золой горки углей и, перекипев, молча думали каждый о своем.
Третий шагнул на пятачок света трудно и неожиданно. Сбросил со спины вязанку когтистых, разрисованных лишайниками сучьев, посетовал:
— Наталья Михайловна, Петро, что вы с костром-то?
— Заговорились, Костя, совсем из виду упустили, — одними губами улыбнулась Наташа.
— Ясно, — Константин широкими, косыми взмахами бил топором по сучьям. — Ну, ничего, сейчас заживем.
Он, этот третий, слышал все. И он был благодарен Наташе за то, что слышал. А на Петра он почему-то не сердился. Впрочем, может, и сердился бы, веди себя Наташа по-иному.
И вот трое, которым по всем таежным законам следовало быть близкими друзьями, разъединились. Петр считал себя обиженным и не скрывал этого. К Наташе он обращался подчеркнуто официально и только по делу. Наташа пожимала плечами, отвечала так же официально и при этом чуть-чуть выдвигала нижнюю губу. Весь вид ее кричал: «Ну и злись, пожалуйста. Мне абсолютно всеравнешенько». С Константином Петр старался быть веселым и обычным, но из этого ничего не получалось, потому что, как Петр ни шутил, он все время думал: «Слышал или не слышал?» И, глядя в отчужденное лицо Константина, уверялся: слышал. От этой уверенности шутки стыли на языке и сползали с него принужденно, сползали только потому, что без них, даже таких, жизнь сделалась бы совсем невыносимой.
Для Константина отношения с Петром не значили ничего. Ему было безразлично, существует этот человек или не существует, дружелюбен он к нему или нет. Это ведь в сущности ничего не меняло. В их походе была Наташа. Первая девушка, для которой Константин что-то значил. И поэтому она значила для него еще больше. Сказать он этого ей не мог, но очень хотел, чтобы она все поняла сама.
Перед очередным переходом он жил настороженным ожиданием. Едва Наташа успевала сказать обычное: «Ну, мальчики, пора», он торопливо подтягивал к себе рюкзак, складывал в него самое обременительное: пробы и продукты. Его не интересовало, что понесет Петр. Но Наташе он не оставлял ничего тяжелого. Палатка и посуда. Все. Как-то Наташа недовольно сказала: «Тяготы, так сказать, на всех поровну». При этом она смотрела на матовый кусок кварца, и Константину казалось, что она сердится. Но он все-таки не принял ее замечания. Всунул руки в широкие, простроченные лямки, выжидательно взглянул на Наташу:
— Тронулись?
— Пошли.
Она подняла на него глаза. Взгляд ее внезапно засветился и ушел в сторону.
II
Первая половина сентября на исходе. Тайга полна движения, писка, деловых предзимних интересов. Тепло в лесу, хорошо. Пружинит под ногами губчатый мох, шуршит пегая хвоя. Куда ни взглянешь, к чему ни прислушаешься — всюду жизнь.
Но не поддавайтесь первому впечатлению, помните: середина сентября. Видите, у иван-чая, что вольготно расселился на таежной гари, листья в шафранных разводьях, а перестоявшая брусника падает едва не от шороха. И пахнет тайга по-осеннему: грибами, прелью, влагой. Тяжелые, сосущие запахи увяданья. До заморозков — рукой подать.
Из сумеречного распадка в заваленную буреломом долину вырывается ключ. Возле устья распадка — оползень. Рыхлая галька стекла к подножью сопки, обнажив сморщенную грудь скалы. Вода путается в оползне, набухает пеной, напитывается силой я, вырываясь узкими, яростными змейками, сливается в могучую, ликующую струю. Струя радуется своей напористой свободе, мчится по дрожащим лысинам голышей, перекатывает гальку, бранится с встречающимся на пути буреломом.
Трое сидят у основания оползня. Им не везет. Почти за три месяца всего несколько случайных значков. Несколько крохотных золотых песчинок, осевших в лотковой прорези. Причем, последние песчинки из оползня. Трое оконтурили пробами и сам оползень и все вокруг, но месторождением здесь не пахнет. В то же время — песчинки.