Закон-тайга
Шрифт:
Как ни странно, этот вечер прошел сравнительно спокойно. Может быть, оттого, что устал, а может, и потому, что одиночке в тайге и впрямь страшновато, Петр не огрызнулся на замечание Наташи о том, что «подобные фокусы недурно бы прекратить». Наоборот, даже, посопев смущенно, признался:
— Я ведь чуть было не упорол. Ключ этот выше распадается, черт знает, по какому рукаву идти. Потом подумал, что ждать вы, наверняка, будете на ближнем…
Такой тон расположил Константина к Петру. Нет, расположил, пожалуй, не то слово. Просто этот тон будто приподнял непрочную шторку над очень человечным, которое постоянно жило в Петре, и Константин понял, насколько Петру тяжело нести свое огорчение и свою ненависть. На какой-то миг Константин представил себя в его положении, и ему стало не по себе. Он уже не думал о том, что Петр сам выбрал себе позу, которой так упорно держался, что не на него
Словно озаренный этим открытием, Константин впервые резко прервал язвительный Наташин ответ:
— Упорол бы — нашли. Есть кому…
— Притормози, Наташа. Отбой.
Наташа пожала плечами и промолчала, Петр же, видимо, устал даже для презренья. Посидели несколько минут молча, потом Наташа стала советоваться насчет завтра — где закладывать копуши и как лучше их располагать: в шахматном порядке или спирально. Петр отстаивал шахматы, она же была за спираль. Спиральный метод предпочитал начальник района Георгий Амбарцумович, и Наташа рассчитывала: если и не найдут золота, все-таки Георгию Амбарцумовичу будет приятно, что они пользовались его способом. Кончилось тем, что Петр сказал:
— Психическая? Хрен с ней, даешь психическую!
И ушел спать. Ушла спать и Наташа, которая либо в самом деле дулась, либо делала вид, что дуется на Константина за его неожиданное вмешательство. А Константину спать не хотелось. Он чувствовал, что Наташа больше обижена не тем, что он заступился за Петра, а тем, что он, зная, что она сердится, позволил ей уйти. Наташа, конечно, не спит, ждет, что он окликнет. Но ему хотелось быть одному.
Наташа, и правда, ждала оклика. Даже загадала: если Костя заговорит, пока она не досчитает до ста, все кончится хорошо. Она досчитала, Костя молчал.
VI
Наташа сказала, что она везучая. Что значит — везучая? Может, везет — значит делается само по себе? Захочет человек — и все как в сказке. Ведь подумать — середина сентября, а без дождей. Обычно в это время дожди идут сутки, двое, трое… Иногда неделями не показывается солнце, а в нынешнем году — как по заказу. Это случайность, конечно. Может быть, везение и есть сплошные счастливые случайности? Говорят же — в рубашке родился. Или считать, что тебе везет, — значит уметь отмахиваться от досадных мелочей и добиваться удачи в главном? Это, понятно, не относится к дождям, здесь разговор шире.
О себе Константин не мог сказать определенно — везучий он или невезучий. И так бывало и так. Иногда все получается хорошо, а иногда — сплошные напасти. Да так привяжутся, что и конца им не видно. За что ни примешься, ничего не получается. На что уж нехитрое дело — дверь на петли подвесить, и то однажды во время невезения Константин обухом угодил не по гвоздю, а по пальцам. Полмесяца после этого бюллетенил. Нет, у него ни то ни се. А вот деду Мазаю, тому везло. По-настоящему его звали Алексеем Ефимовичем Цыбулиным — он даже приходился Константину каким-то тридевятым родственником, но восстановить это можно было только по документам или от стариков. Потому что, как Константин помнил, имя у деда было одно — Мазай. Мать рассказывала, что однажды в половодье он притащил по Умже салок, на котором впритык сидели зайцы. С тех пор с легкой руки учителя прилепилось к нему имя знаменитого деда, хотя шел тогда Алексею Ефимовичу всего четвертый десяток. Интересный человек был дед Мазай, и как-то так получалось, что судьба Константина нет-нет да и становилась в зависимость от далекого его родича…
К Алексею Ефимовичу Цыбулину в Каранахе было два ярко выраженных отношения. Взрослая половина села уважала его безоговорочно, и мнения его во многих вопросах считались непререкаемыми. Та же часть села, которая донашивала ремковатые отцовские порты и налезающие на глаза разможженными козырьками кепки, деда Мазая изрядно побаивалась, ибо отношения их складывались по принципу: потребление — возмездие. А потреблять у везучего деда было что. Раньше всех у него поспевала крупная земляника, недели на две прежде, чем у остальных хозяев, созревали огурцы и помидоры. И те и другие у деда Мазая были мечеными. В одной грядке огурцов, например, стояла дощечка с печатной надписью: «Должик», в другой «Муромский», в третьей «Вязниковский», помидоры тоже сортировались: «Эрлиана», «Алпатьевский», «Скоросп, волж.» и т. д. Дедовы богатства охранял страшный с виду, но морально неустойчивый кобель Пират. Вначале, как и остальных жучек и бобиков, пацаны пытались улестить его корочками. Пират приношения брал, но, вкушая их, не забывался. Однажды Шурик Охременко решил, что полбулки пшеничного усыпят в стороже чувство собственника, но, кроме скандала, ничего из этого не получилось. Пират молчал, пока Шурик пробирался сквозь лаз в колючей проволоке, молчал, когда тот шарился в щетинистой огуречной ботве. Но обратно Шурику вылезти не довелось, потому что Пират оттеснил его к сараю и поднял шум. Лишившийся куска порток, прикрывавшего интересное место, Шурка тоже зашумел, а в чужом огороде это, как известно, не рекомендуется. В избе зажегся свет, и дружки, переживавшие за Шурку, поняли, что именно сейчас ему станет особенно тяжко, потому что в отношении нарушителей ночной тишины дед был до тошноты однообразен. О порции крапивы, которую ему дед Мазай удружил, Шурка не распространялся, но ночами огородов стал избегать.
Некоторое время после этого считалось, что подкупить Пирата — безнадежное дело. Даже за мозговыми косточками он не забывал своих обязанностей. Но стойкость невоспитанной дворняги, до чего же ты относительна! Принес как-то Костя дохлую курицу, и Пират не устоял. Начал он с тех пор Костю отличать, а когда тот скормил ему еще двух павших петушков и цыпленка, признал его наипервейшим своим другом. Жить бы Косте да радоваться, но вот беда — с курами зарез. Прикармливать собаку полноценными соседскими — опасно, своими — накладно, а падаль не так и часта. Лишь на следующий год полегчало. Сначала полегчало, а потом и совсем хорошо стало. Тракт, что огибал село, спрямили, и пошел он по Речной, по центральной Каранахской улице. Двинулись через село машины, стало в Каранахе шумно, пыльно и как-то вроде настежь открыто. Зато кур давили машины — страсть. Пират разжирел, обленился, а при одном виде пацана вилял хвостом и облизывался. Безнаказанность избаловывает. Пацаны совсем обнаглели и действовали в Мазаевом огороде, как в собственном, да не в одиночку, а по двое, но трое. Обесстыдели до того, что однажды переставили на грядках дощечки с надписями. Насмеялись над мудростью, которая обязывает не пакостить, где кормишься. И поплатились в следующую же ночь.
Было время, когда в огороде хозяйничал одиночка, другой стоял на стреме и при опасности помогал поднять проволоку лаза. Останься так, Косте удалось бы улизнуть. Но так не было. И когда в сером рассветном сумраке из-за грядки с пухлыми георгинами показалась серая, поблазнившаяся неожиданно огромной фигура деда, они у лаза оказались одновременно: Костя и Федька Сарычев. То ли Костю было сподручней прихватить, то ли по другой какой причине, но дед прижучил именно его. При этом действовал дед бессловно. Молча оторвал за шиворот от земли и поволок к дому, где обочь сарая, по канавке, образованной капелью, густо произрастала крапива, молча дал подзатыльник, когда Костя вздумал сучить ногами. Не доходя до сарая, переместил шиворот в одну руку, а другой стал расстегивать Костину ширинку. Пуговиц было всего две, и широкие услужливые портки сползли на землю без задержки.
И сразу Костя подал голос, что он попал в огород случайно, сокращая путь от Федьки к дому. Дед молчал, борода его щекотно ползала по Костиному уху, а сбоку подпрыгивал Пират и, радостно повизгивая, норовил лизнуть Костину белевшую задницу.
Драл дед Костю без увлечения, будто исполнял бестолковую обязанность, но место для каждого нового пучка, тем не менее, выбирал свежее. Вначале Костя скулил тоскливо и нудно, потом чуть наддал, на что молчавший до сих пор дед резонно пробормотал:
— Молчи, дурак, умнее станешь. Ревматизма теперь век не пристанет.
Однако Костя умнеть не захотел, и дед потянулся за новым пучком. И быть бы Косте еще больше драну, не приключись неожиданное. Федька Сарычев, который утек благополучно, оказывается, сам полез черту в лапы. Вдруг совсем рядом Костя услышал его отчаянный слезливый вызов:
— А я тебя, Мазай, не боюсь. Если Коську не бросишь, я тебе все огурцы вытопчу. Отпусти, слышишь, отпусти… На тебе, на…
Дед дал Косте пинка, от которого тот встал на корточки, а сам ринулся на голос. До лаза Костя добрался вроде бы по инерции. Он уже был в конце переулка, когда исступленный Федькин вопль оповестил его о развязке. Но вопль не остановил, а вроде бы и подхлестнул Костю. Он даже перестал испытывать неудобство от отсутствия порток. У себя во дворе он залез в дождевую кадушку и окунался в застоявшейся воде до тех пор, пока искристое жжение не перешло в тупой, устойчивый зуд. Без штанов домой было идти нельзя, и Костя забрался на сеновал.