Закон-тайга
Шрифт:
— Не я не нахожу. Мы не находим.
— Отряд-то ведь не Шурдукова, а Ликонцевой.
— Злой ты человек, Петр, — упрекнул Константин. — С тобой в тайге худо.
— А я к тебе в друзья и не прошусь. Минуй нас пуще всех печалей… Тебя наняли рабочим, ты и работай.
Константин хотел что-то возразить, но внезапно раздумал, гулко выдохнул и пробормотал невнятное. Петр, раздражение которого искало выхода, откликнулся и на это:
— Тебе наплюй в глаза — все божья роса. Или, может, гнушаешься? Не снисходишь, его величество, рабочий класс?
«Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав». К черту Юпитера. Как я их обоих ненавижу! Чванливое самомнение и податливая тупость. Хороша пара. Она — ладно. Но ведь он-то понимает, на что идет. Конец сентября. Скоро появятся забереги. Сто семьдесят верст.
— Эго у тебя, Петро, все от книжек. Страшного про тайгу много везде пишут. Она страшна тем, кто боится.
Константин так неожиданно попал в его мысли, что Петр в первый момент растерялся и промедлил с остроумным ответом. Оставляя за собой право на разговор, сказал первое попавшееся:
— Ты не боишься…
Раздражаясь собственной ненаходчивостью и опережая реплику Наташи, которая, конечно же, отзовется на мальчишеский его выкрик, добавил, уже не соображая, что переходит границу:
— Уцепился за юбку так, что глаза зазастило. Не я трус, а ты. Боишься, что твоя королева отставку тебе даст. Его величество в отставке… А что, очень даже свободно. Наша геологиня свою благосклонность меняет легче некуда, у нее дверь отперта для званых и незваных.
Если бы это касалось только его, Константин не ударил бы. Петр упал, как стоял — во весь рост. Не оседая, не ломаясь в коленях, рухнул, как жердь. Константин шагнул было к нему, но вдруг сжался и оглянулся на Наташу. Закусив губу, она молчала. Подойди сейчас Константин к Петру, измордуй его, искровавь, она все равно молчала бы. Молчала бы из ненависти, из негодования, молчала бы оттого, Что в какой-то, очень далекой степени Петр имел повод думать о ней так — своим к к нему отношением каких-нибудь полтора месяца назад она сама дала ему это право. Он использовал его. И потому что оно было обращено против нее, Наташа стояла, закусив губу, не отвечая ни да, ни нет на виноватый взгляд Константина. По расширенным ее глазам, по пальцам, которые перебирали что-то невидимое, но бесконечное, он понял, что она простит ему любые действия против Петра, больше того, она ждала этих действий, потому что свершились бы они ради нее, в защиту ее права быть женщиной. Но и Константин был мужчиной. Жажду бить вызывает сопротивление, а так… Он представил, как кулаки его молотят по чему-то ватному, бесчувственному, не способному не только противоборствовать, но и попросту двигаться. Податливость распластанного тела была настолько ощутима, что ему стало бесконечно стыдно за свой удар, которого не ждали и от которого не защищались. И, оправдываясь уже не перед Наташей, а перед самим собой, сказал мрачно:
— Гадость какая получилась. Не сдержался, надо же…
Петр зашевелил руками, словно убеждался в незыблемости земли, приподнял голову. Помогая себе руками, встал на корточки.
— Слушай, прости, что так получилось. Честное слово, не хотел. Закон — тайга.
Взгляд Петра, до этого безразличный, вдруг осмыслился, словно только сейчас до него происшедшее дошло во всем своем невероятном объеме. Константин ждал ругани, хотел даже ее — в таких положениях с ней легче. Но Петр не ругался. Он поднялся медленно, словно убеждаясь в способности стоять, переступил с ноги на ногу и вдруг, обегая Наташу, огромными скачками помчался к палатке. Наташа, не пошевелившаяся, когда он пробежал рядом, вдруг побледнела и растерянно сказала:
— Ружье. — Видя, что Константин не двигается, она, торопя его, крикнула: — Ружье!.. Он же сейчас… выстрелит, Костенька!..
Метнулась к Константину, потом, словно запнувшись, повернулась и ринулась за Петром. Она бежала, отставая, неуклюже вскидывая ноги в тяжелых, на подковах ботинках. И не от стремительных зловещих скачков Петра, а именно от ее беспомощно-неуклюжего желания догнать, на Константина обрушилось предчувствие беды. Очень ясно увидел: в палатке справа, под Наташиным одеялом лежит двухстволка. Патроны в кармашке на брезентовой стенке. С этого очень ясного видения его действия стали предельно необходимыми и рассчитанными. Больше всего страшился, что опоздает. О себе он как-то не думал, боялся за Наташу. Когда летел к лагерю, с секунды на секунду ждал выстрела. Но было тихо и от того особенно жутко. Беда ведь и страшна своей внезапностью, потому что, даже когда и
— Петенька, Петюньчик… Успокойся, Петенька…
Обхватив Петра сзади, Наташа не давала ему разломить ружье. Петр пытался стряхнуть ее, но ружье, которое он держал в откинутой руке, мешало, и он беспомощно и смешно отбивался от цепких Наташиных объятий.
Настолько нелепа была эта сцена, настолько она не вписывалась в пейзаж спокойных раскидистых лиственниц, в сероватую зелень травы, в равнодушный рокот переката, что Константину стало смешно.
— Костя, ну, что же ты. У него же ружье. — Наташа повисла на Петре всей тяжестью. — Отбирай, чего же ты смотришь!
— Отпусти его. — Константином овладело веселое ожидание: как Петр выпутается из. этого балагана. Ружье не заряжено и зарядить его Константин, разумеется, помешает. Петр не может этого не понять, потому что псих с него уже спал. Константин видел это и по растерянному взгляду Петра и по движениям его, которые не были энергичными, и производил их Петр лишь потому, что, кроме этого, ему ничего не оставалось делать. Убежденный в этом, повторил нетерпеливо:
— Отпусти же, чего ты за него держишься.
Но Наташа не отпускала. Тогда Константин подошел и легко, потому что Петр особенно и не удерживал, вырвал ружье. Только тогда Наташа разжала руки. Петр рванулся было к Константину, но вдруг остановился и, взяв лицо в ладони, заплакал. От обиды, от бессилия, от того, что он — один. На сотни, на тысячи верст, на всю тайгу — один, никому не нужный, ни на что не годный, не могущий даже постоять за себя человек.
Он плакал беззвучно, сотрясался всем несильным своим телом, а они стояли близ и смотрели на плачущего от жалости к самому себе. Она — презрительно, стыдясь недавнего своего страха. Он — негодовал на себя и думал, думал о том, что тайга недружных не любит.
Вот как произошло то, о чем не хотелось вспоминать Наташе.
А теперь — о том, что вспоминать ей хотелось.
«Да, ведь я тебе не рассказывала, как у нас с Костей началось… Конечно, не рассказывала. А ведь я из-за этого… Нет, лучше я все по порядку… Подружка Ксюшка. Это тебе для знакомства. А в жизни — Ксения Михайловна Прилипченко. Такая украиночка — симпатяга. Черные глаза, брови — с палец, на щеках — ямочки, в которые прямо-таки по серебряному полтиннику влезет. Прическа — метель (хотя, по-моему, при черных волосах она не идет — тяжелит голову), красная юбка колоколом, лиловатые капроны и с перехлестом самоуверенности. Вот тебе и вся она, моя подружка — Ксюшка. Запросы у нее колоссальные, а печаль одна — что живет не в столицах. Здешних она считает добычей легкой и нелакомой. До кого она еще снисходит, так это до Георгия Амбарцумовича, начальника разведрайона. Сорокапятилетний южанин. Жена — косметическая красавица, которая, однако же, сама до сих пор водит партии и не боится оставлять своего патрона на попечении юных. Ксения Михайловна утверждает, будто начразвед созрел и ей остается кивнуть пальцем. Намекнула на обилие эпистол, но когда я пожелала заглянуть хотя бы в завалящееся посланьице, от ответа уклонилась. А хранить такие вещи в тайне от меня — не в ее правилах. Отсюда я сделала выводы.
В один из майских дождей мы с Ксюшей мчались на очередную выволочку к нашему комсоргу Лешеньке Печенову. Вина наша была неимоверна — прошлялись накануне по кино и танцулькам, а стенной газеты не разрисовали. Барабанила по нашим химплащам забортная вода, сапоги скользили, подошвы при каждом шаге вытягивали оковалки грязи чуть не пудовые… В общем, скорость, которую мы развили при этих условиях, представить ты в состоянии. Насчет наших благодарностей комсоргу Лешеньке тоже можешь пофантазировать. И вдруг объявилась сила, которая нас приостановила и даже на некоторое время вытряхнула из нас память о газетно-общественном преступлении. Первой эту силу обнаружила Ксюшка. Мы в это время как раз месили грязь возле жердястой, верхом подавшейся на улицу изгороди. Ксюха, балансировавшая впереди, вдруг замедлила ход, и я ткнулась физиономией ей в затылок. Я даже облаять ее не успела, как она объяснила причину: