Закон - тайга
Шрифт:
— Чего он сюда прихилял?
— А хрен его знает. Живой покуда. Еле бздит.
— Так что ж теперь? Не тащить же его в Трудовое! Да еще нам! Смеху будет на все «малины», — сказал Глобус и предложил: — Оставьте его тут. Мы легавого не мокрили. А коль сам тут накрыться решил, то его дело.
— Нет, фартовые. Я — лесовик. Не могу его бросить здесь. Хоть и легавого. Перед Богом мы все едины. Греха боюсь, — дрогнул Никитка.
— Кинь его, фраер, а то самого так отделаю, мало не будет, — надвинулся Вырви Глаз.
— Я вам помогал, хоть и не фартовый. Почему этого
— Оттызди его за всех нас, покуда он слабак. Сверни мурло на жопу, чтоб нам век его хари не видать, — рассмеялся Глобус. А увидев, что Дегтярев открыл глаза и начинает оживать, бросил через плечо, уходя: — Легавая собака и через тыщу лет оживет, стоит услышать ей родную феню.
Фартовые, отвернувшись от ветра, уходили из тайги. Рядом с участковым остался только Никита.
Семен Дегтярев не сразу понял, откуда взялся Никита, куда делась девушка, где он находится и что с ним.
Постепенно память вернулась к нему. Участковый вспомнил все. Понял, что произошло. И трудно, скрипя каждым суставом, встал, опираясь на плечи Никиты.
Первые шаги по снежным завалам давались с адской болью. Участковый падал лицом в снег. Тяжело вставал. И снова, разгребая руками ветер, брел, не видя перед собой дороги, захлебываясь, давясь пургой.
Никита, страхуя, шел рядом. И молил Бога, чтоб ни одна живая душа не увидела, что он, фуфловник, выводит из пурги милиционера, заставляет того выжить. «Ведь за такое не просто трамбовать, сучью мушку на мурло поставят. Из барака выгонят. За- падло будет сесть со мной в столовой за один стол. Даже сявки станут надо мной смеяться. А все этот легавый. Какого черта его в тайгу занесло? Иль в дежурке места мало? По хорошей погоде из Трудового носа не высовывает, а тут — в метель…»
— Быстрее двигайся. Скоро совсем темно будет. Заблудимся. И тогда хана обоим. Выручать некому. Сдохнем оба. Так что шевелись! — Никита торопил Дегтярева, кляня подлый случай.
Когда они выбрались из тайги, совсем стемнело.
Небо легло на плечи тяжелой сырой телогрейкой зэка. Ноги ослабли и еле несли усталых людей.
— Передохнем, — предложил участковый.
— В Трудовом. Здесь нельзя. Ты уж наотдыхался в тайге. Чуть не сдох. Пошли, говорю. В селе — как хочешь. Хоть средь улицы ложись. А тут — не дам.
— Сил нет, — падал Дегтярев.
— Какого хрена слабаки в тайгу ходят? — рассвирепел Никита.
— Думал, тебя выручать придется. Показалось, фартовые задумали пришить…
— Тайга дремучая! Да фартовые не мокрят. Такого, как я, они поручили бы шпане. Эти и средь села ожмурят. Никто не выручит. Об фраеров фартовые не мараются. Пошли, спасатель, в зад тебе сосульку!
Перед селом они остановились.
— Ты уж тут сам вперед хиляй. Без меня. Так надо. Я — после. Ноги в холодной воде подержи. Обморозил катушки. И никому не трехай, если мне зла не желаешь, что я тебя из тайги выволок. Выручить не успеешь. Иди. Не тяни резину…
Выждав
— За что опаскудили, зверюги? Теперь никуда рожу не выставишь. Даже домой с такой отметиной не покажешься. Уж на что лидеры мразь, а и те меня прогнали, едва на рожу глянули. Куда ж теперь деваться? Всякая тварь в морду харкнет, — лил мужик слезы в сырой тюфяк.
Его хватились на другой день. Кончилась пурга. Пора на работу. А Никитка, видать, заспал рассвет.
Нашли его сявки, прошарившие все село. Кто-то случайно увидел открытую чердачную дверь.
Никита висел в петле. Давно умер. Холодный, бледный, с вывалившимся синим языком, он словно скорчил рожу напоследок всем фартовым, бугру, всем своим бедам, самой судьбе, так безжалостно подшутившей над ним.
Вместо записок и упреков живым осталась на щеке небольшая черная точка. Она стала последней каплей терпения, страдания, стыда, которую не заглушили, не вытравили годы заключения.
Когда Никиту вынесли с чердака, участковый, едва глянув на него, понял все. И в этот же день под стражу был взят бугор Трудового.
Знал Дегтярев: без Тестя тут не обошлось. Только с его веления ставятся такие отметины. И эта послужила причиной самоубийства.
Тесть знал, какое обвинение предъявят ему, знал, какой срок светит. Небольшой, по меркам воров. Бесило лишь одно: в зоне его, фартового, администрация может приравнять к мокрушникам, которым он сам себя никогда не считал.
Его вывели из барака днем, когда в селе нельзя было встретить ни одного условника, кроме сявки, бывшего на побегушках у бугра.
Все остальные были на пахоте, в тайге. А потому никто не видел, как Тестя под усиленной охраной посадили в «вороною! приезжавший в экстренных случаях, и тот, чихнув, помчался, набирая скорость, увозя бугра от близкой, но так и не увиденной свободы, от фартовых, кентов, от уюта, который неимоверными трудами создали ему условники.
Наручники сдавили так, что бугор кусал губы. А тут еще участковый уселся напротив. Такое говорил, что, будь руки свободны, размазал бы…
— Я тебя, мокрожопого трутня, не столько на срок, сколько на страдания постараюсь натянуть; ни сил, ни жизни не пожалею, чтоб узнать, как сделают из тебя пидера-пассива, козла вонючего! Такого мужика загробил, гад! Я из тебя выбью, кто муху ставил. Он у меня в дежурке не только здоровье, душу оставит. Всю твою кодлу загоню в Певек. На особый режим. Пусть их там медведям скормят. На другое не годны. Ты еще не раз Никитке позавидуешь. Я отплачу за него. Не был он сукой, не фискалил, никого не заложил. Человеком жил. И даже я уважал его. Ну а кентов твоих паскудных в Певек к пацанам кину, пусть оприходуют в обиженники. И хрен чего докажете. За подлость подлостью получите. За все!