Залив Недотроги
Шрифт:
«Каждое дерево казалось ему теперь прекрасной натурщицей».
«Каждое дерево казалось ему теперь прекрасной натурщицей. Каждое дерево просило вечной жизни на холсте. Мигель осмотрелся. Вот это похоже на растрёпанную голову старой женщины. Рядом — дерево-костёр. Вон как извиваются языки зелёного пламени…
Мигель мазок за мазком кладёт на картон краски. Это дон Рамирес принёс ему краски, картон, кисти и две книги о великих художниках. Беда только, что Мигель не умеет читать. Зато рисунки можно разглядывать целыми днями.
— Добрый
— Отец зовёт. Беги скорей, — это голос кухарки. Улыбка тотчас погасла. И горб будто сразу подрос. Мигель спрятал свои сокровища, бегом заспешил к замку. Сам спешит, а ноги словно травой стреножены — так не хочется идти.
— Где тебя черти носят? — хрипит Горгони. Он сидит на борту парусника, дымит короткой трубкой. — Смотайся к одноглазому Бенито. Он там приготовил несколько бутылочек. Разобьёшь — смотри, — цепкие пальцы отца вонзаются в плечо, — побью, как пса. Вернёшься — и к кухарке. У неё много работы, гости сегодня…
…Оскалил зубы головешек камин. В зале душно. Остро несёт чесноком, которым сдабривали мясо. Мигель едва успевает подавать вино. Неприметный и безмолвный, будто тень.
— Деньги можно вперёд считать, — весело ревёт Горгони и тычет в рыжего шкипера бараньей костью. — Выкуп — это благородные деньги. Чистые деньги.
— А вдруг родственнички пожалеют золота? А вдруг? — встревоженно переспрашивает Смит. Красное вино из его кружки проливается на рубаху, но он не замечает этого.
— Тогда мы не пожалеем верёвки на его шею, — захохотал Горгони.
Шкипер пьяно затянул:
Чёрт побери всякий там рай, Бог наш — надёжный курок. Всё забирай, капитан, только дай Крепкого рома глоток.— Рома! Рома! — заорали гости. Кто-то выстрелил в потолок.
По скользким от плесени ступеням Мигель поднялся к себе. Зажёг свечу. Затем перевёл взгляд на стену, где висела его первая картина. Мигелю было поначалу грустно, и он изобразил хмурые скалы, которые, казалось, сливались с каменьями стен его каморки. Но от вида их на душе стало ещё тяжелей, и мальчик двумя решительными мазками разломал скалы. Там, в проёме, первозданно заголубело небо. И выросли цветы. А ещё Мигель нарисовал у горизонта город из солнечных лучей. Тот сказочный город, который как-то привиделся ему…
„„Выкуп — это благородные деньги“, — вдруг припомнились слова отца. Значит, они кого-то схватили. И держат… Постой! А почему кухарка каждое утро ходит в левую башню?“
Мигель выскользнул из комнаты… Голоса в каминном зале поутихли — приближалось утро… Карниз башни в некоторых местах осыпался кирпичной трухой. Неосторожный шаг — и загремишь вниз. Мальчик, прижимаясь всем телом к старой кладке, медленно продвигался к решётчатому окошку. Вот оно. Внутри темно. В углу должен быть топчан. Кажется, там кто-то лежит. У Мигеля по спине поползли мурашки.
— Кто тут? — пугаясь собственного голоса, прошептал он. — Есть кто-нибудь тут?
Узник вскочил, всматриваясь в окошко, залитое лунным светом.
— Неужели Мигель? — Дон Рамирес радостно засмеялся. — Маленькое чудо! Как ты забрался на башню?..
— Дон Рамирес, — слова мальчика журчали сквозь решётку, будто ручеёк. — Я сейчас. Я спасу вас…»
Мы свернули за угол и вышли на Галерейную. Я ещё издали узнал домик, крытый красной черепицей. Правда, у его входа теперь была укреплена парусная оснастка и врыт в землю якорь, но всё остальное — полусонная улица, дом, деревья точь-в-точь соответствовали описаниям Александра Степановича.
— Вряд ли здесь могла сохраниться рукопись, — усомнилась Ирис и вопросительно взглянула на Грина. — Дом, наверно, ремонтировали, переделывали.
— Может быть, — Александр Степанович замедлил шаг. — Однако старые дома часто бывают «с секретом». Я знаю одну тайну, которую вряд ли разгадали реставраторы этого дома.
Мы вошли в музей и будто попали на палубу старинного фрегата или брига. Ирис с восторгом разглядывала диковинные вещи, переходя от одной к другой. Это были секстанты и подзорные трубы, компасы и звёздные глобусы, сезальские канаты и модели клиперов, галиотов и шхун. Меня же прежде всего привлекли витрины с рукописями и пожелтевшими от времени книгами.
— Вам не страшно… здесь? — улучив момент, когда возле нас никого не было, спросил я у Грина. — В собственном музее?
— Нисколько, — ответил он, жадно вглядываясь в экзотическое убранство комнат, будто угадывал, где ему раньше приходилось ходить, курить, разговаривать с женой я выдумывать свои «светлые страны». — Это всего лишь вещи. Причём многие из них мне чертовски нравятся. На них остались знаки любви.
— Какие знаки? — удивилась Ирис.
— О, это тайные знаки… — Александр Степанович улыбнулся, заговорщицки наклонился к нам. — Кстати, в соседней комнате есть потайная дверь. Я полагаю, что про неё никто не знает… Пока посетителей немного, можно попробовать проникнуть туда.
— А что там? — шёпотом спросил я.
— Тс-с-с… За мной!
Мы быстро прошли в соседний зал.
Грин оглянулся — не видит ли кто? — нажал на край одного из книжных шкафов, и тот вдруг бесшумно повернулся, приоткрыв тёмную щель входа.
— Быстрее!
Мы нырнули вслед за Грином, он на секунду замешкался, и шкаф за нашими спинами вновь стал на своё место.
— Говорите вполголоса, — предупредил Александр Степанович. — Не то нас обнаружат служители музея, и тайна откроется.
— Я ничего не вижу, — прошептала Ирис.
— Это после дневного света. Сейчас глаза привыкнут, и мы поднимемся наверх. Здесь запасная лестница на чердак.
Через несколько минут я в самом деле увидел узкую крутую лестницу. Стараясь не шуметь, мы поднялись по ней и очутились на чердаке дома, точнее, какой-то части его, отгороженной досками, с маленьким подобием оконца.
Здесь было пыльно и темно. Нагретый черепицей воздух стоял недвижно и таинственно. В углу, возле стропила, валялась палка в матерчатом чехле, лежали книги в журналы.