Залив в тумане
Шрифт:
В это время Симаченко охотно изменил бы своей привычке не спать днём. Он охотно бы завалился здесь же на колючий грунт каменистой сопки и под неугасающим холодным северным солнцем закатил бы себе такой мёртвый час, что все бы вокруг диву дались. Он наверняка бы спал под залпы батарей, под разрывы падающих неподалеку бомб; его тело желало только одного — сна, но спать было нельзя, надо было стрелять, чтобы не пустить немцев на дорогу к Мурманску.
Кажется, так недавно все это было: первые месяцы боёв и тяжелые потери в людях. Многое из пережитого позабылось.
В памяти сохранился очень ясно переезд через залив, встречный поток раненых, угрюмые, ошеломлённые лица бойцов на палубе баржи и медсестра Тамара, что махала ему вслед платочком. Как сегодня, перед глазами видел Симаченко её пухлую, прокушенную губу, по которой сбегала струйка крови. А дальше, лишь баржа переехала залив, начинался фронт. Спали вдоль обочин плохой скалистой дороги под кустами усталые бойцы. Тут же лежала пища. Много пищи: колбасы, караваи белого хлеба, банки рыбных консервов. Рядом с бойцами спали командиры. Иной под голову скатку положит, а другой просто так, на камнях. Люди отдыхали, чтобы двинуться дальше к фронту, откуда, подскакивая на ухабах, грузовые машины везли раненых.
...Тяжёлые то были дни первых боев за Мурманск, но какими далекими казались они Симаченко спустя пять месяцев, когда на землю упал первый снег и темень заполярной ночи окружала его почти целые сутки.
Рота Симаченко стояла теперь во втором эшелоне. Бойцы жили в землянках, зарытых в сопки. Маленькую свою землянку Симаченко оклеил бумажными мешками из-под сухарей. Получилось вполне прилично. Чем не обои? Иногда Симаченко казалось, что настоящая, взрослая его жизнь началась именно в этой квадратной земляночке.
Едва только озеро у подножия сопок затянулось льдом, командир разведывательного батальона капитан Тиквадзе, молчаливый смуглый человек, с лицом худым и поросшим щетиной быстро растущих волос, с крючковатым носом, не давал Симаченко покоя.
— Ты, дорогой, лыжник, хороший дипломированный лыжник, а мы все должны ходить на лыжах. Учи нас, дорогой, не ленись, потому что как придется нам немцев догонять, мы должны на лыжах как на крылышках лететь, — часто говорил Тиквадзе.
Глубокие лыжни исполосовали вдоль и поперек извилистое горное озеро, уходящее одной своей бухтой прямо к переднему краю под немецкие блиндажи. Днем и ночью Симаченко занимался с батальоном лыжной подготовкой. Он учил бойцов, как крепить лыжи, как бегать без палок, как изготовляться, не снимая лыж, к стрельбе из ручного пулемёта.
На лыжную подготовку выходил и сам капитан Сандро Тиквадзе. Он надевал лыжи и шагал вместе с ним.
Иногда, когда бойцы отдыхают, они пробуют свои силы в беге наперегонки. Капитан с трудом поспевает за командиром роты: как никак у капитана Тиквадзе нет такого стажа, как у Симаченко. Струйки пота сбегают по его впалым, щетинистым щекам, но капитан бежит упрямо вперед.
Однажды они увлеклись и не заметили, как пошли по нетронутому ещё насту к берегу узкого залива. Их заметил с гребня горы немецкий наблюдатель, и сразу же, отрезая им дорогу назад, стали квакать на озере мины. Симаченко вздрогнул и круто забрал вправо:
— Не торопись, дружок, все мы по графику ходим, — спокойно сказал ему Тиквадзе. Его голос заглушили разрывы мин.
Симаченко сделалось сразу очень легко. Он любил после повторять эти слова капитана: «все мы по графику ходим», — и они помогли ему воспитать в себе пренебрежительное отношение к возможной смерти.
Бураны и вьюги заметали лыжни на озере, батальон прокладывал их снова, но уже многим из бойцов хотелось выйти поразмяться подальше, на деле попробовать свои силы. Стоило, однако, спросить у Тиквадзе, когда же это будет, он многозначительно отмалчивался.
А вот сегодня после обеда капитан вызвал Симаченко к себе в штаб. Переступив порог землянки, тот отрапортовал прибытие, и Тиквадзе, поглядев на него пристально и с некоторой усмешечкой, сказал:
— Насколько мне помнится, дорогой, ты однажды просил у меня разрешения побывать в медсанбате?
— И не однажды, а трижды, товарищ капитан!
— Тем более. Я могу разрешить тебе эту прогулку. Только с одним маленьким условием. По соседству с медсанбатом в полку лежит для нас бельё. Его надо получить и доставить к нам. Ночью завтра, быть может, в путь-дорогу тронемся.
— Сколько пар получать?
— На весь состав. Бери наряд. Но имей в виду, белье это особое, медицинское. Как наденем его после бани, ни одна вошь на теле не усидит. Две недели вши будут бегать от нас как проклятые. Так врач мне сказал. А нам, понимаешь, того и надо. Далеко пойдём. Мыться не придется, спать на снегу придется, гигиена должна быть заранее предусмотрена. Белье получишь, пожалуйста, устраивай свои личные дела. Восемь часов тебе хватит?
— И останется.
— Значит, так и договорились. В 2.00 — ты возвращаешься в батальон. Удачи!
Уезжая на открытом грузовике вместе со старшиной за пахучим бельём, Симаченко радовался тому, что наконец его рота пойдёт в операцию. Уж больно засиделись они в своих землянках, вдали от передовых.
Ему было приятно также, что наконец-то он сможет повидать свою землячку — медсестру из Ленинграда, с которой вместе переносил он раненых летом прошлого года, ожидая переезда через залив.
Вскоре после неудачного рейса в санитарном поезде, когда Тамара заявила Карницкому, что ее убили, она поработала немного на юге фронта, а потом ее послали сестрой в медсанбат дивизии, в которой служил Симаченко.
Однажды они встретились у шлагбаума, где переправа через реку, и Симаченко сперва даже не узнал Тамару. В дублёном белом полушубке, в меховой шапке, она была строгая и важная, не то что летом. Лицо её осунулось, каштановые волосы для удобства были подстрижены, но глаза оставались такими же зеленоватыми, слегка удивлёнными, и метинка на переносице в мороз обозначилась яснее.
Они шли по мурманской дороге до развилки медленно, пожалуй, даже слишком медленно, стараясь наговориться за всё время, что не виделись. У развилки, прощаясь, Тамара сказала: