Заложник времени. Заметки. Размышления. Свидетельства
Шрифт:
Семья, где родилась и выросла моя мать, была из бедных: и дед, и его братья большую часть жизни, исключая годы обязательной казачьей службы и войн в защиту Царя и Отечества, батрачили и жили у богатых казаков. Они были известными в станице пастухами и искусными наездниками. В этом я мог убедиться сам, когда дед Андрей посадил меня, пяти лет от роду, впервые верхом на коня, а я тотчас же как куль свалился с него, и он, скрывая огорчение, терпеливо показывал, как должен себя вести в седле настоящий казак.
Семья отца была зажиточной, но только оттого, что от зари до зари работала в поле и имела крепкое, при собственных лошадях и волах, хозяйство. По рассказам отца, они, трое братьев и две сестры, работали с малолетства без выходных на своей земле. А вот достаток, как видно, не был особенно велик, ибо все три брата при женитьбе, мой отец это хорошо запомнил, будучи самым младшим, надевали одно и
Чтобы не оборвалась тонкая нить связи времени между поколениями, попросил я, за три года до смерти, своих родителей написать их биографии: и то, что они помнят сами о своих предках, и то, что они слышали от них. С крестьянской добросовестностью написали мне они свои биографии. Теперь, перечитывая эти записи, не могу сдержать слез – так много оставили они на этих тетрадных страницах в клеточку свидетельств своей жизни, проявив при этом удивительно здравое и спокойное восприятие выпавших на их долю горестей и радостей. Обращают на себя внимание, как черты времени, распространенные в рассказе родителей, в объяснениях крутых перемен их жизни, переездов выражения: взяли, забрали, мобилизовали. Вчитываюсь в корявые строки, размышляю и вижу, как суровое время истории нашего Отечества тяжелым плугом перепахало судьбы моих родителей без жалости и сострадания. И особенно горестной кажется их жизнь оттого, что была она самой обыкновенной, типичной для поколения, для судеб миллионов людей с обычными для всех трагедиями. Страшное было время, если ему были свойственны такие несоединимые в нормальном человеческом представлении понятия, как обычные трагедии.
У матери, в нищей батрацкой семье, которая так и не смогла до ее замужества выбраться из низкой землянки с полом, устланным лишь соломой, было 13 детей. От болезней, эпидемий – спутников нищеты – в раннем возрасте умерло 10. Осталось трое – старший брат Василий, средний Степан и моя мама. В 1919 году, в разгар Гражданской войны, насильно мобилизованный сначала белыми, а потом красными, погиб в оренбургских ковыльных степях Василий. В 1921 году, голодном году на Урале, когда вымерло более трети деревни, Степан в возрасте 20 лет поехал в ближайший город Троицк за хлебом. Поменяв на базаре остатки казачьей одежды на ведро муки, при возвращении с таким «богатством» запозднился и заночевал на одном из придорожных хуторов. Хозяева, недобрые люди, увидев содержимое сумки гостя, убили его ночью и выбросили тело подальше от дома. Так осталась моя мама у родителей одна, единственная надежда и радость.
В семье отца из девяти рожденных детей выросло три брата и две сестры. Мой отец был младшим, и, согласно крестьянской традиции, ему было суждено жить со своими родителями и заботиться о них до конца дней. Так оно и случилось, однако не согласно традиции. В 1937 году всех братьев, в том числе и отца, вместе с моим дедом (их отцом) арестовал районный НКВД. Это был февраль 1937 года – разгар массовой кампании поиска врагов народа в каждом городе и в каждом селе, от Москвы и до самых окраин. Я хорошо помню эти ночные аресты, они безжалостной косой, как по траве, прошлись по многим семьям. Через несколько месяцев отец и дед были освобождены от ареста. Их не отправили из районного центра в места не столь отдаленные эшелоном, по моему предположению, лишь потому, что уже, очевидно, была перевыполнена разнарядка арестов по району, или оттого, что было подано недостаточно вагонов для дальнего следования арестованных, других причин, судя по всему, не было.
Старший брат отца – Иван, и средний – Яков, так и сгинули без вести и слуха, от них не было получено ни единого письма, и посмертно они были реабилитированы только в 1956 году. Отец мой, избежав лишь по случаю их судьбы, прожил большую часть своей жизни с клеймом брата врагов народа и в постоянном страхе за детей, а нас было четверо, и с тяжелой ответственностью за родителей своих и многодетных семей пропавших братьев.
Став взрослым, я много раз думал над тем, откуда у него брались силы, чтобы выдержать эту непосильную для одного человека ношу и этот многолетний изнурительный гнет постоянного страха за себя и своих близких. Сам он никогда не обращался к этой теме, думаю, оттого, что приказал себе раз и навсегда не бередить кровоточащие раны и одновременно хотел и нас, своих детей, оберечь от этих опасных своим повторением и последствиями событий.
Отец выдержал предвоенное лихолетье, сохранил и уберег все семьи, и свою и братьев, от голода и холода, пережил тяжелое время Великой Отечественной войны 1941–1945 годов. Однако в 1970 году, когда ему исполнилось лишь 62 года и все мы, его дети, жили уже отдельно от родителей и стояли на собственных ногах, он принял неожиданное для всех нас решение – вышел на пенсию, оставил деревню, где прожил всю свою жизнь, и переехал в город Челябинск, где я в то время работал. Мы видели, что стоило ему и каким непростым для него было это решение, прямо по живому отрезать все привычное, ставшее сутью его жизни: работу, собственное хозяйство и дом, друзей, с которыми делил столько лет и радости и беды. Будучи человеком крепким физически, активным, ежедневно занятый не менее 10 часов на работе и по 3–4 часа в своем хозяйстве, в городе он как-то быстро увял, стал безразличным к тому, что происходило вокруг, закрылся в стенах квартиры и ушел в себя. И нам показалось тогда, что мы, дети, даже более тяжело перенесли родительский переезд, ибо он сразу оборвал все связи с детством и лишил нас малой Родины, с которой начиналось наше Отечество. Признаюсь: до сих пор вижу во сне (теперь почему-то чаще) маленькую речку Тугузак, а проснувшись, не могу освободиться от нестерпимого желания посидеть летом на ее берегу, опустив ноги в теплую проточную воду.
Тогда я видел только одну причину отъезда родителей из родных мест – они не могли долго оставаться в одиночестве, без своих детей и внуков, так много мы занимали места в их жизни. И только через много лет, когда в сентябре 1991 года я приехал в Челябинск, чтобы выполнить последний долг сына – похоронить отца, я понял, что существовала и другая, может быть, самая серьезная причина отъезда из деревни. Отец устал от жизни, устал физически, морально, от многолетней ответственности, от страха за своих близких, когда он обязан был выжить, чего бы это ему ни стоило, и теперь ни за что не хотел отвечать. Устал от жизни, в которой ему так много врали и так долго обманывали. Потому он сказал себе: «Хватит, теперь я не хочу больше ни за что отвечать и ни в чем участвовать, свой крест я пронес, пусть теперь его несут мои дети».
Так в жизни моих родителей отразились черты сурового и жестокого времени. Они не были ни героями, ни страдальцами, а были лишь одними из многих, самых обычных граждан своей страны, на долю которых выпала обычная для всех участь. Встречаются, и нередко, в нашей обыденной жизни люди, которые считают себя обычно несчастными, обиженными больше других судьбой. Мои родители не были такими, ибо никогда не сетовали на жизнь и не считали себя несчастными. Размышляя над этим, я как-то обратился к простым, житейским, но оттого и мудрым суждениям Монтеня, известного философа повседневности. И вот что я прочел в его книге «Опыты»: «Каждому живется хорошо или плохо в зависимости от того, что он сам по этому поводу думает. Доволен не тот, кого другие мнят довольным, а тот, кто сам мнит себя таковым». После похорон отца, еще не зная, что ей отпущено свыше прожить всего 35 дней, мама говорила мне, что ее не страшит старость, она спокойна и ничего ее не тяготит, так как прожила она долгую и достойную для людей жизнь, счастлива своими детьми, внуками, рада, что они пошли дальше и, наверное, сделают на этой земле куда больше доброго, нужного, чем это удалось сделать ей. У моей мамы, такой маленькой женщины, всего 150 сантиметров ростом, было такое большое сердце, что его хватало на всех – близких и дальних.
Я остановлюсь здесь в своих заметках о родителях, чтобы ответить и на другие вопросы. И среди них вопрос, который тоже нельзя обойти: чем запомнилось детство, что от него сохранилось в памяти на всю жизнь?
Детство не было этаким лучезарным, как о нем часто пишут классики. Больше сохранились в памяти не восход солнца у самого края деревни в раннее утро, не вечерняя роса у опушки леса, хотя и они запомнились, а постоянные заботы, с того времени, как помню себя, о том, как прожить. Для обычной деревенской семьи заботы о каждодневном добывании хлеба насущного были сутью жизни, законом и моралью бытия. Я был старшим среди детей, и с меня был первый спрос. Заботы крестьянские многообразны и нескончаемы в любое время года: вырастить и убрать большой огород, без него не прожить, накосить и сложить сено для коровы-кормилицы и овец, приготовить топливо на всю долгую уральскую зиму и многое другое входило в мои обязанности вместе со взрослыми. Я помню, как мама, жалея меня и чтобы как-то скрасить нудную и бесконечную, в течение всего лета, прополку огорода, приговаривала: «Глаза боятся, а руки делают». Значит ли это, что у меня было трудное детство? Конечно, нет, оно было обычным деревенским, как и у всех сверстников. И детских радостей в нем было куда больше, чем горестей, и дни были, как и у всех в том возрасте, не в пример теперешним, долгими, памятными. Когда думаю об этом, почему-то всегда на память приходят слова песни: «Годы детства пахнут сладко-сладко, остается горечь на губах». Эта горечь как та полынь, без которой деревенское разнотравье было бы пресным.