Заложник времени. Заметки. Размышления. Свидетельства
Шрифт:
Каждый кулик хвалит свое болото, и я тоже думаю, что городским детям, в отличие от деревенских, многое неведомо: приятная усталость после тяжелой работы рядом со взрослыми на сенокосе, а потом купание в теплой реке, запах скошенного сена, когда ты его из копен накладываешь на фургон, запряженный волами, свежесть утренней росы у опушки леса, где мы ловили совхозных стреноженных коней, чтобы косить и сгребать скошенные травы. Потом, когда приходилось назойливо напоминать своим детям: учеба в школе – это ваш труд, я всегда думал – это нравоучение не для сельских ребят.
Впечатления детства имеют над нами власть всю жизнь. Из того, что навсегда осталось из раннего детства, с пяти лет и на всю жизнь, как самое светлое, было мамино чтение в долгие зимние вечера. Помню маленькую керосиновую лампу, тепло от натопленной печи и мамин голос, как я всегда
А еще песня. Труфановы – родня мамы – любили песню и славно певали. Прекрасно пела мама. Теперь я знаю – годы не способны стереть того, что проникло в сердце и осталось там навсегда. С какой-то светлой грустью не просто вспоминаю, а вижу, и с возрастом все лучше, фургон, запряженный волами, который медленно движется по проселочной дороге. На возу с сеном прямо у поднебесья мы с мамой, дорога долгая – от копен сенокоса до совхозного сеновала 4–5 километров, а волы не лошади – шагают мерно, не спеша. И вот эта дорога, после того как я набрасывал снизу вилами огромный воз (мужчина в 14 лет обязан был быть внизу и делать то, что тяжелее), а мама аккуратно укладывала сено, чтобы ничего не растерять, всегда сопровождалась песней. Пели мы на два голоса, мама запевала, а я вторил ей. Начинали обычно что-нибудь из русских народных, протяжных:
Ой да ты калинушка, размалинушка,Ой да ты не стой, не стой на горе крутой…Затем обязательно следовали старые казачьи:
Скакал казак через долину,Через Маньчжурские края,Скакал он, путник одинокий,Блестит колечко на руке…Не забывали мы грустные военные песни, ведь это были 1941–1944 годы: «Темная ночь», «Синенький скромный платочек», «Бьется в тесной печурке огонь…». Я не могу сейчас найти слов, чтобы передать, что я чувствовал в то время. Помню только, как светло, легко становилось от песни, может быть, так же, как от молитвы у верующего. И уже не казалось мне, что будет тяжело еще и еще раз загрузить большой воз, уже не столь трудными виделись наши с мамой заботы продержаться с большой семьей без отца, пока он в солдатах, верилось – мы все выдержим, осилим.
Часто думаю, как мы кощунствуем, когда теперь зло зубоскалим по поводу не столь давнего из нашей юности: «Нам песня строить и жить помогает…» Если уж правда не помогает, то ничто нам уже не поможет. Не судить, а понять нужно поколение, у которого любимой песней была песня «Широка страна моя родная…», любимым кинофильмом «Чапаев», любимой книгой «Как закалялась сталь» Н. Островского.
По глубине впечатлений с чтением мамы могли соперничать только неторопливые обстоятельные рассказы дедов о старине, о казачьих былях и легендах. Оба они от природы были людьми одаренными, многоопытными, ибо прожили трудную и до предела насыщенную отечественными событиями жизнь. Еще не умея читать, от дедов я услышал и узнал о Русско-японской войне и революции 1905 года, о Первой мировой войне, о Гражданской войне и горе, которое она несла казакам в их семьи, разделив на красных и белых. Необычный, наполненный разнообразными событиями казачий быт во всех своих житейских проявлениях возникал передо мною из этих рассказов. И когда в четвертом классе я впервые сам прочитал «Тихий Дон» М. Шолохова (эта книга у нас в семье была самой известной), мне уже было многое понятно, знакомо и герои романа воспринимались как живые близкие люди.
Когда я теперь встречаю в печати рассуждения: современное казачество – это лишь спектакль, понимаю: принадлежат они авторам, мало что знающим из многострадальной истории российского казачества. Хорошо знаю от своих дедов: казачество – это не спектакль, а пропитанная кровью живая история становления и защиты Российской державы; это страшные страницы Гражданской войны; это и сегодняшние окопы Приднестровья. И то, что движение казаков по всей стране – от Москвы и до самых окраин – так быстро организовалось, объединилось, тоже не случайно. За этим стоят святые традиции, которые не удалось затоптать за долгие годы советской власти, за ними не умершая во внуках военная доблесть казачества – этого уникального по мобильности воинства; за ними преимущества земельной собственности на основе всевластия общины и так дорого стоившие самостоятельность и независимость казачьего самоуправления. Потому я верю, что возрожденное казачество еще скажет свое слово в защиту униженного Отечества.
Школьные годы остались в памяти как годы Великой Отечественной войны 1941–1945 годов. Так совпало, что в 1941 году я закончил в своей деревне четыре класса начальной школы. Мне было почти 12 лет, и я хорошо помню этот солнечный летний день 22 июня, ставший началом страшной и долгой войны. Утром рано мы с отцом на лошади выехали в поле, ему, совхозному счетоводу, надо было обмерить стога скошенного сена, я помогал ему. Вернулись мы в 2 часа дня в хорошем настроении, вся семья села за стол, еще не зная того, что началась война, которая станет в судьбе нашего Отечества такой большой трагедией. Только в 6 часов вечера из райцентра прискакал на коне гонец с телеграммой, другой связи не было, где извещалось о начале войны. Помню, как у конторы совхоза собрались все жители деревни, мало кто тогда остался дома. Запомнилось, что с этого часа люди, как это бывает только при большом горе, сразу изменились и стали другими, не похожими на тех, кого я видел с утра. На лицах было смятение перед зловещим и еще непонятым словом – война. Контрастом к испуганным лицам звучали бодрые речи, они еще выражали общее предвоенное настроение – на удар врага мы ответим двойным ударом, малой кровью и скорой победой закончим войну.
Участники деревенского митинга были малообразованными и не искушенными в мировой политике людьми. Они искренне верили в те победные песни и марши, которые тогда распевала вся страна. Им было трудно представить, что лишь самая малая часть взрослых мужчин, участников совхозного собрания 22 июня, вернется с войны и не будет скорой и легкой победы, а последуют почти пять долгих страшных лет, и не только для тех, кто уже завтра будет мобилизован, но мучительных и для тех, кто останется здесь, в деревне, далеко от фронта. Совсем неведомо было и то, что всего лишь один год будет отделять меня от мальчишек, почти сверстников, 1926–1927 годов рождения, ставших участниками и жертвами этой войны.
Война многое изменила, не оставив никого без своего внимания. Вмешалась она и в мою мальчишескую судьбу. Школа в нашей деревне, всего несколько лет работавшая как семилетняя, была закрыта, оставили только начальную, некому было учить, и некогда было учиться. Так осенью 1941 года в числе немногих сверстников из нашей деревни поехал я в райцентр, чтобы продолжить учебу в пятом классе.
Годы войны и учебы были тяжелыми, постоянно тревожными оттого, что каждый месяц мы провожали близких на фронт. Редкий день в эти годы мы не становились свидетелями человеческих трагедий, когда в знакомые нам семьи приносили извещения о погибших на фронте. И сама школа военных лет была особой – и тем, что в ее основном здании в райцентре разместился госпиталь и она пребывала в стареньких деревенских домах, в пяти местах, и тем, что мужчины-учителя ушли на фронт и по многим предметам не хватало преподавателей. Запомнились эти годы постоянным ощущением голода, ибо часто есть было просто нечего. Голоду все годы войны сопутствовал холод, оттого что мы были плохо одеты, оттого что некому было заготовить дров для школы, и делали это мы сами. Школа военных лет не могла слишком много прибавить к нашим знаниям, но, будем справедливыми, она прекрасно учила жизни, ее суровая повседневность была тем мудрым учителем, уроки которого мое поколение запомнило на всю жизнь.
В эти годы пришло познание многих новых понятий, как политотдел (в годы войны они вновь были созданы в совхозах и МТС), райком, НКВД. НКВД, возникший в моем сознании первый раз зимой 1937 года как нечто зловещее, способное лишить нашу семью отца и даже того скромного бытия, в котором мы пребывали. Большой деревянный дом районного НКВД расположен был невдалеке от землянки моей тети (сестры отца), у которой я жил в райцентре все годы учебы в школе, и ежедневно, проходя мимо его окон, всегда закрытых плотными шторами, часто думал о том, какие тайны скрываются за ними. Не многое тогда я мог понять, но, как маленький зверек, инстинктом чувствовал, что от этого дома исходит нечто недоброе, опасное для меня, для других людей.