Замена
Шрифт:
Нет, не то. Ему хорошо подходил десантный комплект Белой группы, весь покрытый шипастыми пластинами, увешанный странной формы магазинами и…
«А ведь Старк сейчас допрашивает своего спасителя».
Понимание было острым, как запах рассвета. Чем пристальнее я вглядывалась в инспектора под лучами этого озарения, тем яснее видела: он работает вполсилы. В треть – или какой там знаменатель у этой невероятной дроби? Матиас Старк – профессионал, он умеет разделять работу и благодарность, но что-то
Как-то так он увидел Куарэ, что сейчас подходил к допросу, словно…
«Словно садовник, играющий главу СБ».
– Вы уверены в этом?
– Нет, – сказал Куарэ. Сказал тихо. Почти шепотом.
«Я что-то пропускаю». Старк подался немного вперед – и в прямом смысле, и по направлению к настоящему оперативнику:
– Тогда почему вы ответили, что не могли навредить ей?
– Потому что я так чувствую, разве не ясно?!
Злость. Это всего-навсего последние жуткие дни идут из него. Горлом.
– Вы не читали «Специальные процедуры…», а значит…
– Там описано, как гноящееся небо падает на голову? Описано рыжее марево? – спросил вдруг угасший Куарэ.
«Рыжее? Может быть, синее»? Старк молчал, ожидая продолжения.
– Или, например, почему я иду по воздуху, а мир вокруг застывает?!
– Это описано. Так выглядит стазирование пространства микрокосма.
Он обернулся и увидел – меня.
– Витглиц… Кто вас спрашивал?!
Досада. Боль. Разочарование.
Это… Это его чувства? Или мои? Я видела, как подрагивают очертания Куарэ: он балансировал на страшной грани, и я сама, кажется, тоже, потому что Старк переводил взгляд с Куарэ на меня, с меня на Куарэ, и его кисть сдвинулась – на сантиметр, не больше, – к большому карману на животе, из которого пахло термохимической смертью.
Просто большой пистолет с особыми патронами.
Просто-просто.
В каморке терпко пахло бедой, а потом все пропало.
– Убирайтесь, – сказал инспектор. – Оба.
– В смысле? – переспросил Куарэ.
– В прямом.
Старк потер переносицу – средним и указательным пальцами, и секунды шуршали между его движениями. Неприятный взгляд, поняла я. Матиас Старк держал в поле зрения сразу нас обоих – цепко, уверенно, с привкусом металла.
– Витглиц, проследите, чтобы Куарэ уяснил себе рабочую терминологию проводника. Все степени ударов и градиенты цвета. Ясно? Я не хочу вести допрос на языке ваших тарабарских метафор.
Который раз слова директора возвращаются ко мне? Пожалуй, я не хочу на самом деле это знать. Я просто подготовлю замену. И буду поменьше об этом думать.
За дверью Куарэ сел на пол. Взял и сел. Все нормально, если подумать.
В коридоре подсобного крыла было пусто, а прямо напротив каморки садовника по стене шла трещина. Она не намного младше, чем само здание лицея, и уж точно старше, чем я. Я стояла, смотрела в бездну змеистого раскола – простой прорехи в простой штукатурке, – и честно пыталась понять, как же мне поступить.
Я совершенно не представляла, что делать в таких ситуациях. Ну а трещина… Трещина упорно не хотела подсказать идею.
Он молчал, и даже если бы заговорил – ни к чему хорошему это не привело. Можно попробовать решить эту задачу, как обычную психолого-педагогическую ситуацию. Можно, конечно. Только вот ни в одной предлагаемой ситуации мне не попадалось таких условий. Я прикрыла глаза.
Вина. Вопреки всему, он уверяет себя, что виновен в смерти Новак, хотя это не правда. «Это возможно не правда», – исправила я себя. Ведь может быть, что мсье Куарэ – невезучий и сильный проводник, и он ненароком применил что-то из тяжелого арсенала на Кэт.
Он болен, он приехал на призыв присоединиться к делу матери – и убил сначала одного ребенка, а потом и второго – уже пытаясь помочь.
Я могу копаться в чужой боли долго. Иногда – слишком долго, так долго, что давно уже пора открыть глаза на несколько простых вещей.
Первое: Кэт умерла по вине Ангела – что бы там ни сделал Куарэ, ему пришлось вторгаться в личность ученицы не просто так.
Второе: в лицее есть неидентифицированный Ангел, который ведет себя по-человечески. Я вспомнила слова Мовчан. Вспомнила ее страх. Вспомнила свой страх. Да, мне тоже немного страшно. Не потому что «Я умру», а потому что «я даже не представляю, как так может быть».
Третье: завтра на уроках всем учителям прикажут усиливать эмпатический аспект, вводить много этически проблемных ситуаций, заострять изложение. И, как всегда: «словесники, вам нужно превзойти себя». Так уже было – пускай не совсем так, – и я помню лицо замдиректора, и не хочу его видеть вновь.
Висок трескался от боли. ELA не хотела думать о беде Куарэ – маленького человечка, съежившегося у стены. Но мне, к сожалению, было интересно.
«Николь жила над своим кабинетом».
Это кратчайшее, но очень характерное описание жизни медсестры Николь Райли.
Наверное, это удобно: по опускающейся лестнице попадать к себе на работу. Наверное. Ученики называют ее «Птичкой», любят ее и дразнят. К ней приходят и в красках описывают выуженные из интернета симптомы гонореи, а она краснеет. Ей подбрасывают валентинки под двери кабинета – а она снова краснеет.
В голове затухал писк звонка-вызова, в ноздрях кололся запах медкабинета, а я тасовала колоду памяти – жанровые снимки. Слайд, тонированный сепией боли. Еще один. Еще. Портрет в профиль – сквозь муар обезболивающего. Группа. Портрет-репортаж: тонкая кисть Николь на моем запястье.