Шрифт:
Михаил Никифорович Катков
Заметка для издателя "Колокола"
Несколько слов, сказанных вами в Современной летописи о лондонских страдальцах за Русскую землю, дошли по адресу. Один из наших заграничных корреспондентов сообщил нам выдержку из Колокола, где напечатан один отзыв, а на этих днях получили мы из Лондона, как надобно думать от самого издателя, последний номер этой газеты с новым отзывом. Мы радуемся открывшейся возможности поговорить с г. Герценом. Мы давно этого добивались, но до последнего времени он был для русской литературы неприкосновенной святыней, более, чем все потентанты мира, так что мы должны были ограничиваться лишь очень отдаленными намеками, которые, вероятно, и не удостаивались счастья быть им замеченными. Нас еще затрудняло и то обстоятельство, что публика у нас с ним разная; но в этой беде он нам сам помог. Он вдруг заговорил о нас и о наших мнениях, обидевшись тем, что мы не придаем значения нашим политическим партиям, и гневно
Он уверяет, что никого не подущал, и говорит о каких-то сплетнях, ходивших в Москве, о каких-то голубых утках, выражаясь совершенно непонятными для нас намеками. Он предполагает, что мы следили за его особой, за его частными отношениями и ловили сплетни о нем. Никаких сплетен о нем до нас не доходило, ни о каких его личных отношениях мы не говорили, да и говорить бы не стали. До него лично нам нет ни малейшего дела. С кем именно он находится в сношениях, кого именно подущает, — обо всем этом мы никогда не справлялись. Мы говорили о деле открытом; мы имели в виду его публичную деятельность, которая ни для кого не тайна. Этот остряк, говорящий обо всем не иначе, как с плеча и фигурами, требует скрупулезнейшей бережности в выражениях, когда речь касается его.
Итак, он умывает руки и объявляет, что он ничему не причастен, что его дело сторона и что мы написали извет на него, донос в III Отделение. Сколько благородства в этих оправданиях и сколько смысла в этих обвинениях! Он ничему не причастен, он никого не подущает!.. Да что же он делает в своих лондонских листках? Что же он делает, как не агитацию самую поджигательную? Он забыл, что его писания расходятся по свету, что сам же он принимает деятельные меры к распространению их, что они как запрещенная вещь читаются с жадностью и как запрещенная вещь не встречают себе никакого отпора в беззащитных, незрелых и расстроенных умах, и увлекают их к подражанию, — и эти люди делают у себя на родине то самое, что делает он в Лондоне; только он делает это комфортабельно и спокойно, сыто и весело, а они подвергаются безумной опасности и попадают на каторгу. Он не пойдет в Сибирь; но зато он будет встречать и провожать рукоплесканиями этих бедных актеров, которые разыгрывают его штуки на родине; он будет с озлоблением шикать на тех, кто попытается образумить их отрезвляющим словом.
Он гордится тем, что пишет на полной свободе, и объявляет себя единственным представителем свободного русского слова. Он язвит нас тем, что мы писатели подцензурные, и ставит это обстоятельство в вину нам. Он — представитель свободного русского слова! Однако хорошо же это русское свободное слово! Стоило же за этим словом ехать в Лондон! Нет, он ошибается: его слово не похоже на слово свободного человека. Свобода обязывает! — обязывает пуще, чем все другое. Ни на каком из цивилизованных языков невозможно было бы передать всей прелести его тона и его выражения. Он сам это чувствует, и когда ему приходилось передавать на другом языке то, что прежде было сказано им по-русски, то фраза его оглаживалась и принимала более благоприличный вид.
Он пишет не "под сурдинкой", он этим хвастает перед нами. Что он уехал за границу, что он поселился в Англии, что у него есть деньги, в этом он полагает свою нравственную заслугу и этим он гордится. Он полагает свою заслугу в том, что пишет и печатает не только без всякой цензуры, но и без всякой ответственности, ничем не рискуя. Но что же он пишет? Как воспользовался он своим положением? Он говорит: "Если мы сбивались с пути, — отчего вы нам не указывали его?" А зачем же он хвастается свободой своего слова? Если свобода не указывала ему путей, зачем же ушел он из-под цензуры? Но и пробовали ему указывать; только пользы от этого не было. Кстати: пишущий эти строки еще три года тому назад в бытность свою в Лондоне встретился с этими господами в одном доме, как со старыми знакомыми, из которых с одним был довольно близок в молодости. Перед своим отъездом из Лондона он заглянул к ним — не без некоторой наивной надежды перемолвиться с ними добрым словом об их направлении. Но с самого начала он увидел всю тщету своей надежды, и разговор их ограничился общими местами.
Г. Герцен печатал разные документы, приходившие к нему из России. Эти документы придали интерес его изданиям; но бессмысленность и неразборчивость всего, что шло от самой редакции, часто ослабляли их значение или делали их более вредными, чем полезными. Во всяком случае, прилично ли ему хвастаться печатанием документов, от которых зависел весь интерес его издания и которые он умел только портить? Пусть уже лучше он оставит эту заслугу за лондонским полисменом, или, если ему это более нравится, за английской конституцией.
Он пользовался полной свободой, и издание его приобретало интерес от разных сообщений из России: что же он сделал со своей стороны, чтоб оправдать этот интерес и доказать благотворное свойство свободы? Как воспользовался он тем значением, которое приобрел благодаря особым обстоятельствам нашего общественного положения? Чему научил он эти незрелые умы, которые питались его писаниями с жадностью благодаря приправе запрещения? В то время, когда он начал действовать, Россия действительно вступала в новую эпоху. Но он оставался все тот же; он продолжал жеманиться, как и в то время, когда писал записки доктора Крупова, статьи об изучении природы и социалистические бредни с того берега. Он остался все тот же — недовесок на всех поприщах, — кипящий раздражением пленной мысли, бесспорно утвердивший за собой только одно качество, — качество бойкого остряка и кривляки. Он остался все тот же, каким был во времена своей юности, когда у него "синели ногти" от размышлений о падении древнего мира и об апостоле Павле. Он остался все тот же, как и в то время, когда в своих статьях об изучении природы заставлял человечество совершать удивительный процесс лежания с высунутым языком и топтания себя в грудь своими же ногами; он остался все тот же, каким был, когда с доктором Круповым исправлял мозги человечества. Он привередничал как беременная женщина: то подавал руку грубейшему материализму, то терялся в отвлеченностях искусственной идеалистики; то проповедывал атеизм для детского возраста, то изнывал под бременем всемирной скорби; то заявлял права на титул "неисправимого социалиста" и проклинал собственность, то вдруг становился поборником индивидуализма и романтически сетовал на исчезание характеристических угловатостей в современной цивилизации; то отрицал в человечестве все, кроме мозгов и постепенной их выделки, то вдруг гнушался материальным благосостоянием народов и отвращался мыслью от картины общества, где все сыты и довольны, живут в воле и холе, но где нет зато никакого наркотического драматизма для удовольствия зрителя, которому нечего делать и не на что употребить свою праздную мысль. Все эти капризы избалованной, изнеженной, изломанной мысли, которая сама не знает, чего хочет, весь этот фосфор, вся эта трескотня острот и фраз, то жеманно рыдающих о мозгах человечества, то мефистофелевски хохочущих над историей и над всеми почтенностями, которые она понаделала, то с пророческим жаром возвещающих пришествие нового мессии, и новое небо, и новую землю, — весь этот сумбур, вся эта сатурналия полумыслей, полуобразов, все это брожение головок и хвостиков недоделанной мысли, все это мозго-бесие было бы, пожалуй, хорошо в досужем фельетоне, без претензии на политическое влияние, на практическое действие, без тех особенных обстоятельств, которые окружают нашего лондонского выходца и которые сразу должны были бы отрезвить его мозги. Можно ли поверить, чтобы, дожив до седых волос, он вовсе не понимал себя, чтобы посреди сложившихся обстоятельств в нем ни не было малейшей потребности сообразить — что он такое, что он говорит, чего он хочет и способен ли он нести серьезную ответственность? Нет, он чем-нибудь дурманит себя… Но здесь прервем мы речь для личного объяснения.
Одно место в нашей заметке вскипятило в нем благородное негодование, — два-три слова, сказанные в скобках. Он не уважает нас и наших мнений и не хочет отвечать на наши общие "грубости" (однако отвечал). Но он не мог стерпеть этих двух-трех слов в скобках и отнесся письмом на имя пишущего эти строки издателя Русского вестника, единственного автора возмутившей его заметки, а с тем вместе и на имя его товарища по редакции. Из сферы общей наш рыцарь захотел перенести дело на почву личностей. Его милая личность дороже ему всего на свете, и он, оставляя в стороне все, что может иметь интерес для публики, хочет занять ее своею голой особой, не сомневаясь, что и для публики, как для него самого, она важнее всего на свете.
Говоря о наших заграничных агитаторах [1] , мы употребили неловкий плеоназм: "ваши заграничные refugies". Г. Герцен едко поправляет нас и справедливо замечает, что все "refugies и эмигранты более или менее заграничные". Но сила не в этом: говоря об этих refugies, мы заметили в скобках следующее:
"Мы хорошо знаем, что это за люди". В этих словах г. Герцен видит намек "чрезвычайно неопределенный, но явно относящийся к частной жизни" издателей Колокола."Публичные намеки и клевета, говорит он, имеют большое неудобство перед келейным злословием и служебными доносами, до поры до времени покрываемыми канцелярской тайной". Он требует от нас пояснения и спрашивает, обращаясь поименно к пишущему эти строки и к его товарищу:
1
Современная летопись. — N 23.
"Какие же мы люди, г. Катков? Какие же мы люди, г. Леонтьев? Вы ведь хорошо знаете, какие мы люди, — ну какие же? Если в вас обоих есть одна малейшая искра чести, вы не можете не отвечать; не отвечая, вы меня приведете в горестное положение сказать, что вы сделали подлый намек, имея в виду очернить нас в глазах нашей публики. Говорите все…. в нашей жизни, как в жизни каждого человека, жившего не только в латинском синтаксисе и немецком учебнике, но в толоке действительной жизни, есть ошибки, промахи, увлечения, но нет поступка, который бы заставил нас покраснеть перед кем бы то ни было, который мы бы хотели скрыть от кого бы то ни было. Если вы то же можете сказать, поздравляю вас, г. Катков, поздравляю вас, г. Леонтьев… хотя я и не сомневаюсь, что вы можете. Да, гг. ученые редакторы, мы, поднявши голову, смотрим в ваши ученые глаза. Кто кого пересмотрит?"