Заметки на полях
Шрифт:
За такими мыслями зубы я чистил очень долго, тщательно. Вот, кстати, что я могу хорошего сделать для себя: заботиться о зубах! В сопляческом возрасте в голове как-то не откладывается такая простая мысль, что зубы — после молочных — одни на всю жизнь. И лучше пять минут в день на них тратить, чем потом, в тридцать лет, плача и матерясь, идти вырывать очередной зуб и грустно трогать языком пустую десну всю оставшуюся жизнь.
— Ой, как ты тут спишь? — сокрушалась мать, открывая балкон в зале. — От соседей куревом несёт — аж глаза слезятся…
Забавно. Когда я взаправду был мелким и даже не думал курить, мама говорила ровно то же самое. От соседей и вправду попахивало дымом. Там алкаши какие-то жили. Живут, вернее. Надо привыкать говорить о настоящем в настоящем времени.
Маму я удивил этим утром трижды. Первый раз — когда встал в шесть утра вместо семи тридцати. Второй раз — когда залез в душ. Утром. В душ. Я.
— Сём, ты не влюбился случайно? — пошутила она за завтраком.
— Думаю об этом, — меланхолично сказал я, жуя кусок хлеба с колбасой и сыром. — А можно?
Мама удивилась в третий раз. Даже растерялась. Мне ведь полагалось покраснеть и либо начать мямлить, либо резко огрызаться.
— Не, серьёзно, — вдруг воодушевился я. — Любовь — это ведь хорошо, да? Прекрасное, светлое чувство, облагораживающее человека. Ты не будешь против?
Мама хлопала глазами. Приоткрыла рот. Не сразу ответила:
— Да… Почему я против-то буду?
Ну как тебе сказать… Потому, например, что когда у меня в восемнадцать лет возникнет большая и чистая любовь, ты костьми ляжешь, чтобы всё обгадить. И пусть по прошествии лет станет ясно, что ты была права, и это был не лучший выбор, но запомню-то я только то, как ты полгода подряд всеми силами истребляла в моей душе всё самое прекрасное, что в ней пробуждалось и изо всех сил тянулось к солнцу.
Но вслух я сказал другое:
— Ну, мало ли.
— Ты главное учёбу не запускай, — сказала мама, с облегчением съехав на привычные рельсы.
— Приложу все усилия, — пообещал я и запил остатки бутерброда подобием кофе.
Желудок работал неохотно. Да, годы потребуются, чтобы объяснить организму: завтрак важен! Но сейчас у меня есть знания, нажитые собственным горьким опытом, и уж я постараюсь сделать из себя лучшую версию. Знать не знаю, зачем, но постараюсь. Во имя дяди Пети! Ура! Да здравствует! Сохраним бассейн дяди Пети! Руки прочь!
— В школу опоздаешь, — выдернула меня мама из облака фантазий. — Что, уже о девочках задумался?
Увы, мама, увы. Твой сын не такой, как был вчера. И задумался он не о девочках, а о мокром мужике в трусах. Но рассказывать я тебе этого не буду. Подумаешь ещё что-нибудь нехорошее.
Первым уроком была математика. Ноги сами принесли меня к знакомому кабинету на третьем этаже, в конце коридора. И появилось давно забытое чувство тревоги, волнения. Екатерина Михайловна, математичка, была женщиной адской. С годами она, конечно, помягчеет, но пока что — это сущий монстр. Может и указку об голову сломать, и этой самой головой об доску приложить.
Так! Спокойно. Я остановился у двери, несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул. Чего я боюсь? Итак, мне ломают об голову указку. Моя реакция? Правильно: гы))) Меня бьют головой об доску. Реакция такая же. Я ведь не ребёнок, господи… Ладно, всё. Успокоился? Успокоился. Пошли, жизнь ждёт. Мать её.
Войдя в класс, я вдруг понял, что очень плохо помню своих одноклассников. Вообще не помню. Вот они стоят, замерли, смотрят на меня. Смотрят и думают: «С одной стороны — суицидник, а это страшно. А с другой стороны — со стихами и Катей так обделался — значит, надо стебаться. Так как же поступить с этим странным пацаном, который выглядит, как бог красоты и к тому же величайший писатель в мире?.. Есть в нём нечто от Пушкина и Аполлона сразу, и взгляд такой одухотворённый…»
А, вот, эту рожу я помню. Лучше, чем хотелось бы!
Я решительным шагом приблизился ко второй парте в первом ряду и мрачно навис над сидящим там блондином в наглухо застёгнутой олимпийке.
— Здорово, Гриша, как оно?
Гриша поднял на меня удивлённый взгляд. Ага, ага, знаю, я обычно тише воды ниже травы, и никаких у нас с Гришей пересечений не было ни разу. И тут вдруг. Ну что тебе сказать, пацан? Привыкай к неожиданностям, оно в жизни пригодится.
Я протягивал руку. И Грише пришлось её пожать.
— Здорово, — буркнул он. До чего же мерзкая рожа!
Я широко улыбнулся:
— А чего не встаёшь? Под себя наложил?
— Чё?!
Он попытался подняться, но зацепился за парту коленкой и только нелепо дёрнулся. Я улыбнулся ещё шире:
— Да не парься, я ж шучу, нормально всё. Ишь ты, здоровенный какой! — Левой рукой я хлопнул его по плечу. — Сколько подтягиваешься?
— Двенадцать, — ответил Гриша, совершенно сбитый с толку. Послать на х*й суицидника с нестабильной психикой он опасался — мало ли. Виноватым потом останется.
— Ого, красава, — кивнул я с уважением. — Я только раз. Чё нужно делать, чтобы стать таким крутым, как ты?
— Я? А, ну… Это…
Тут я краем глаза заметил движение и увидел, что в класс вошла Катя.
— Ладно, забей, потом поговорим, — оборвал я Гришу, который уже вот-вот готовился родить мудрую мысль.
За тем, как мы с Катей движемся навстречу друг другу, весь класс наблюдал, затаив дыхание. Катя явно чувствовала себя не в своей тарелке от этого внимания, хотя мне обрадовалась. Я буквально почувствовал, как у неё ускорился пульс, взгляд потеплел, щёки порозовели.
Нет, для страстного поцелуя на глазах у всего класса я ещё не достаточно оборзел. Пожалуй, отмотаем назад и начнём с начала.
— Привет, — сказал я. — Ты одна сидишь?
— Привет. Нет, я — с Леной… — Она обернулась и посмотрела на одну из парт среднего ряда.
— Точно? — расстроился я.
Замес заключался в том, что я понятия не имел, где сижу сам. В разные периоды жизни я сидел то один, то с кем-то, чаще всего — с Гошей. То учителям было плевать, и все рассаживались, как им было угодно, то вдруг начинали играть учениками в тетрис и постоянно всё перетасовывали по своему усмотрению.