Заметки на полях
Шрифт:
— Что такое? — снова растревожилась Катя, увидев слёзы у меня в глазах.
— У тебя нет микроволновки, — прошептал я.
— Микроволновки? — изумилась Катя.
— И ни у кого нет микроволновки… Почему-то. Хотя их изобрели в середине двадцатого века. Пищу можно разогревать на плите!
Я подцепил мизинцем крышку, поднял её и помешал поварёшкой густой суп с картошкой и вермишелью. Супа было много.
— Ты каждый раз ставишь на огонь целую кастрюлю, — говорил я, сам себе напоминая шамана, впавшего в транс. — А у нас есть металлические тарелки.
— У нас тоже есть металлические тарелки, — тихо отозвалась Катя. — Я просто… Просто…
— Ты растерялась. Я понимаю.
Как ей, наверное, было страшно, когда я повернулся к ней с улыбкой мертвеца, протянул руку и убрал прядь волос с её лба.
— Всё — настоящее…
— Семён… — Катя попятилась, но быстро упёрлась спиной в холодильник. Низенький, советский — «Бирюса». Он, будто от толчка, нарушил тишину и заворчал на всю кухню, позвякивая какими-то своими детальками.
Я, шумно выдохнув, опустился на пол и закрыл лицо руками. Половицы, выкрашенные красно-коричневой краской, скрипнули. Гудел холодильник. Шипел газ, и суп постепенно начинал ворочаться в кастрюле. За спиной у меня было окно из хрупкого стекла и рассохшегося дерева, со шпингалетами, которые, наверное, нужно было открывать и закрывать при помощи молотка…
— Тебе плохо? — как из другого мира донёсся до меня голос Кати.
— Н-н-не знаю, — честно ответил я.
Сердце колотилось, сотрясая всё тело. Хотелось потерять сознание. Закричать. Умереть. И жить вечно.
Я всхлипнул, думал, что заплачу, но вдруг тихо рассмеялся.
— Какой тогда смысл был чистить зубы и есть суп? — спросила Катя, стоя рядом со мной на балконе, пока я курил послеобеденную сигарету.
Не стоять рядом она не могла — этаж был пятый, последний. Выше нас была только крыша.
Катя спрашивала без раздражения, она действительно не понимала и к тому же не знала, о чём со мной говорить. У нас с ней ничего общего не было. Вообще.
— Смысл? — переспросил я. — Смысла не существует. Жизнь — вообще штука бессмысленная. Ты вот знаешь, зачем живёшь?
— Конечно, — выпалила она, не подумав.
Я избавил её от неловкого молчания, не стал спрашивать: «Ну и зачем?».
— Везёт тебе, — сказал я, стряхивая пепел вниз, на улицу. — А я вот понятия не имею.
И наклонился вперёд — просто посмотреть. Мне интересно было посмотреть всё, что меня окружало, другими глазами. Глазами путешественника во времени.
Катя вцепилась мне в руку мёртвой хваткой. Я рассмеялся.
— Ладно, слушай. Я торжественно тебе клянусь, что не покончу с собой, окей? Договорились?
Я смотрел ей в глаза. Она неуверенно кивнула, но руку не отпустила, только хватку чуть ослабила.
— Тебе не нужно со мной общаться, — пояснил я свою мысль. — Ты ничем мне не обязана, понимаешь?
Она не понимала.
— Ты хотел выброситься в окно из-за меня…
— Нет. Если честно, ты там вообще была ни при чём.
— Но почему тогда?
— Почему…
Она всё ещё держала меня, но теперь уже не так крепко. Я легко повёл рукой и как-то незаметно приобнял её за талию, притянул к себе. Это вышло так естественно, что Катя даже не дёрнулась. Каким-то шестым чувством она ощутила, что я знаю, что делаю, и покорилась. А я… Ну, я действительно знал, что делать с девчонкой, которая в тебя вцепилась, рефлексы-то не пропьёшь.
— Потому что я не знаю, зачем мне жить, — сказал я. — Потому что всю жизнь я убеждал себя, что жизнь — это книга, которую мы пишем. А не так давно до меня дошло, что книгу пишут другие люди. А нам только и остаётся, что делать заметки на полях неразборчивым почерком. И вот эта пачкотня — и есть жизнь. Так если нам не дано написать ни одной строчки в этой книге, неужели нельзя хотя бы вырвать страницу, а?
Я вздохнул, посмотрел в небо и торжественно добил сигарету «Космос».
— Как видно, нет, — сказал я, запулив окурок щелчком с балкона. — Все те, кто пишет нашу книгу, сразу впадают в графоманскую истерику. «Стоять! Не смей! Мы ещё не всё написали!»
Повернув голову к Кате, я грустно улыбнулся и спросил:
— Ну и? Ты тоже хочешь что-то написать?
Прошло ровно три секунды. Я чувствовал их, как будто они протекали сквозь меня. Долгие, тягучие. А потом Катя сказала:
— Да, — и поцеловала меня в губы.
Вас когда-нибудь целовала тринадцатилетняя девочка? Меня — нет. И я понятия не имел, что делать дальше.
5
Из Катиного подъезда я вывалился, тяжело дыша, с таким ощущением, будто дядя Петя вот-вот вытащит меня за шкварник из этого мира и скажет: «Сёма, ты совсем ох**л?»
— Так делать — нельзя! — вслух изрёк я. Потом задумался, вспоминая ощущение от прикосновения тончайших девчоночьих губ к моим губам, и глубокомысленно добавил: — Но иногда — можно.
В конце концов, кого бояться? Я уже объективно самое страшное в жизни пережил, мне теперь облажаться просто физически невозможно. И чего я так всполошился? Зачем убежал?
«Я ведь не люблю её, — сказал я себе. — Совсем!»
«Зато она тебя теперь любит, — ответил я себе с усмешкой. — Совсем!»
«Ну и зачем мне эти головняки? Господи, да я с того света вернулся полтора часа назад!»
«Ну вот, видишь? Тебе потребовалось меньше полутора часов, чтобы завоевать сердце красавицы. А это у тебя ещё башка немытая!»
— О, Сём! А ты чё тут?
Я дёрнулся, выходя из транса. Передо мной стоял какой-то чмошный сопляк в вельветовой куртке.
— Тебе чего? — огрызнулся я. — Ты кто?
Лицо пацана сделалось обиженным. Он угрюмо шмыгнул носом, поправил сумку на плече. Сумка дала моему несчастному мозгу встряску. Сумка-то школьная. Значит, ученик. Лет ему, навскидку, как мне. Одноклассник? Да и в лице что-то знакомое… Ах ты ж, блин, надо было так лохануться!
— Гоша, ты? — добавил я тепла в голос. — Извиняй, не признал. Ты так изменился…