Заметки на полях
Шрифт:
— Приятный вечер, не правда ли? — улыбнулся я. — Ну, по крайней мере, был.
Ехали в гробовом молчании. В Константине Павловиче бурлило. Он хотел наорать на меня, запугать. Подавить авторитетом. Но не мог. Потом он начал хотеть обратиться ко мне по-дружески, мол «Сём, ну ты же понимаешь». Тоже не смог. Тогда он подумал о безысходности и тщете всего сущего.
— Вот тут давайте остановимся, — попросил я.
— Зачем? — буркнул Константин Павлович.
— Ну, надо…
Он остановил машину.
— Я быстро.
Я вошёл в цветочный павильон.
— Привет! — улыбнулась мне молодая продавщица, чем-то неуловимо похожая на Аню. — Чем могу помочь?
Я вывалил на прилавок всё, что у меня было. Семьсот рублей с копейками.
— Ого, — оценила продавщица. — Какие будут пожелания?
— Я в этом вообще не шарю, — честно признался я. — Просто доверьтесь реке жизни и дайте мне то, что нужно.
— Не для мамы, я так понимаю?
— Увы. Речь о любви. О самой большой в мире мега-любви.
— Ну, тогда почему бы не розы?
— А действительно. Почему бы и нет?
Константин Павлович вытаращил глаза на букет из одиннадцати роз, завёрнутый в шуршащую прозрачную плёнку.
— Это ещё что?
— Обожаю запах роз по вечерам, — сказал я, пристёгивая ремень. — Это запах победы.
Он включил поворотник и выехал на дорогу. Поддал газу, включил третью передачу.
— Слушай, парень, — начал он.
— Мы все оступаемся, — сказал он.
— Чего?
— Мы все оступаемся. И все готовы дорого платить за то, чтобы наши проступки забылись. Простились.
Сжал губы. Глаза пристально смотрели на дорогу. Перед пунктом милиции пришлось сбросить скорость, переползти через два лежачих полицейских. Потом Константин Павлович снова дёрнул рычагом, и машина дёрнулась.
— Я много начудил, признаюсь, — сказал я, глядя в окно. — Набросился на Гришу… Вчера я был у него, извинился. Он не в обиде. Ещё я гулял с вашей дочерью допоздна. Да, она была со мной тогда. Мы ходили на берег, смотрели на реку. Это было так… красиво… как сама жизнь. И мы забыли о времени. Я виноват, должен был быть внимательнее. Из-за меня у Кати были неприятности в школе. Я решил и это. Тот парень, который её оскорбил, извинился. Прилюдно. Больше ей ничего не грозит. Я стараюсь, понимаете? Стараюсь! Изо всех своих жалких сил. Да, был ещё косяк с заводом. Я не знаю, как с этим быть. Упал, но поднялся. Я не испортился, не стал другим. Это всё ещё я, и я всё ещё жив. Как и вы. После всего, что сделали. Не нужно ставить эту неуклюжую заплатку на свою жизнь. Вы ничего не решите, если Катя будет жить там. Это не станет для вас стоп-сигналом. Она просто узнает однажды, и это её убьёт. Сломаете её жизнь, свою, своей жены и её сестры — разом. И мою. Хотя это-то вас, полагаю, заботит в наименьшей степени.
— Ты в кого такой умный, а? — проворчал Константин Павлович, всё ещё чувствуя себя, как рыба на крючке.
— Я не умный, Константин Павлович. Я тупой. Но очень старательный. И я прошу у вас руки вашей дочери.
Он дёрнулся, нога вдавила газ, двигатель взвыл.
— Осторожнее, пожалуйста, — сказал я. — Мы не должны умирать сегодня. Река хочет иначе.
— Какой руки? Ты что несёшь?
— Ну… Той руки, за которую я смогу взять её и повести за собой. Это недалеко. Мы живём в маленьком посёлке. Здесь всё рядом. Со мной она будет в безопасности. Со мной она будет улыбаться по-настоящему.
Он смотрел на меня так долго, что я уж забеспокоился, не косплеит ли он второй «Форсаж». Но перед поворотом он всё-таки отвернулся.
— Я люблю её, — сказал я.
Вздрогнул.
— И она меня любит. Так вот просто и глупо. Как в книжке. Только это — по-настоящему.
В бор въехали с левой стороны, миновали аптеку.
— Куда вы? — спросил я.
— Ты же там живёшь.
— А вы — тут.
Снова недолгая игра в гляделки. Задняя передача.
— Если хоть слово…
— Ни слова. Но слухи ходят сами по себе. Иначе я бы не узнал.
— Кто?
— Неважно. Ту дыру я заткну. Но вода найдёт дырочку, она такая. Прекратите всё прямо сейчас. А лучше… А лучше поищите способ рассказать жене правду.
— Ни в жизни, — буркнул он.
— Зря. Хотя из меня фиговый эксперт по отношениям.
— Вот и не лезь.
— Не лезу…
Мы поднялись на последний этаж. Я сам нажал кнопку звонка. Шаги Кати узнал и улыбнулся. Она открыла дверь и застыла, широко раскрыв глаза. У меня за спиной стоял её отец, и я был жив.
— Это тебе, — сказал я, протянув ей букет.
— Красота какая! — ахнула Катина мама, появившись у неё за спиной. — Это ты Семён, да? Заходи! Кать, ну что ты стоишь?
Зря Константин Павлович боится. Эта женщина налету всё читает и схватывает. Ей мгновение нужно, чтобы переключиться. Катя вот до сих пор глазами хлопает, а мама уже запустила новую программу, обработав скудный набор полученных данных.
И вы хотите мне сказать, будто она не догадывается об изменах мужа? Ха!
Катя медленно подняла руки и взяла букет. Когда она поднесла цветы к лицу, её щёки были краснее роз. Она попыталась что-то сказать…
— Ну заходи уже, — буркнул Константин Павлович. — Встали в дверях, как…
И я переступил порог.
00
Это эпилог.
Обожаю эпилоги, они — как разговор после секса. Только что вам двоим было так хорошо, или не очень, но вот всё закончилось, и вы лежите, остывая после горячих минут единения. Говорите о какой-нибудь чепухе, и появляется ощущение, что всё серьёзно, всё — надолго. Что впереди — светлое и прекрасное. Эти поженились, этот уехал в Москву и стал музыкантом, а та возглавила тракторный завод.
Эпилог!
Аня позвонила мне в среду, как и обещала. Я взял трубку. И, как ни старался выдерживать мрачный тон, она меня высмеяла:
— Сёма, актёр из тебя — как из говна пуля! Так и признайся, что я победила.
— Стерва, — сказал я.
— Из твоих уст — это комплимент.
— Из моих уст — всё комплимент. Как мама?
— Так себе, — погрустнела она. — Не знаю, сколько ещё здесь пробуду.
— Но в ту школу ты уже не вернёшься?
— В ту — нет. Там вроде уже кого-то взяли…