Заметки на полях
Шрифт:
— Мне холодно. Мне теперь всегда будет холодно. Холодно и холодно. Ты не сможешь меня согреть.
Пальцы отпустили грудь, поползли выше. Я осторожно провёл ими по ключице, коснулся горла, ощутил тот момент, когда она сглотнула. Погладил щеку.
— Даже не пытайся, — шепнули мои губы.
И даже сейчас я не знал, делать ли следующий шаг в
холодно
, вписать ли эту главу в финал своих заметок. Как Джеймс Партер, со своим, вошедшим в историю кино, вопросом: «А что если сейчас они потрахаются?». Ведь это было бы очень сильно. Это было бы очень важно. И эта сцена была бы для них как сильнейший магнит. Они бы не смогли от неё оторваться.
— Они? — переспросила Аня.
— Ты читаешь мои мысли?
— Ты говоришь вслух.
— Прости.
Я добрался до её губ и погладил их. Мягкие, нежные. Сухие.
— Можно я потрогаю твои зубы?
— Зубы?
— Да. Кажется, это важно.
Губы слегка приоткрылись, и я коснулся подушечками пальцев её зубов.
— Ты прекрасна, — сказал я, убрав руку. — Сделай мне одолжение. Найди его. Или позволь ему себя найти. Быть может, от этого мне сделается чуточку теплее.
Вдруг она села. Резко, обрывая все иллюзорные ниточки. Включила настольную лампу, стоявшую на полу, и, щурясь от света, посмотрела на меня. Прекрасная обнажённая девушка, прижимающая к груди одеяло. Я лежал и смотрел на неё, зачарованный.
— Хотелось бы мне провести по твоим зубам языком…
— Семён, перестань. Ты бредишь?
— Да.
— Что с тобой?
— Я умираю.
— Объясни по-человечески!
Я погладил её спину. Не нужно было быть психологом, чтобы понять — момент потерян. Всё закончилось. И я это знал, но не испытывал разочарования. Когда гладишь спину девушки после того, как момент потерян, это уже совсем другая спина. Чужая. И рука твоя на ней становится жалкой, беспомощной, бессмысленной. Как и вся твоя жизнь. Моя жизнь.
— Оттолкни мою руку, — попросил я.
— Что?
— Оттолкни мою руку, потом встань и молча уйди в ванную. Оставайся там ровно столько, чтобы я успел одеться и уйти. И не читай местных газет перед завтраком.
— Перед обедом, — поправила она.
— И перед ужином, — согласился я. — Вообще не читай. Дурная привычка. А если читаешь — не пиши. Никогда.
Я говорил — и гладил её по спине. Позволил руке спуститься ниже, к ягодицам. Теперь-то уж точно оттолкнёт…
Не оттолкнула. Смотрит.
— Какие «они», Семён?
— А разве это важно сейчас?
— Именно это и важно. Я, кажется, только что всё поняла.
— Блеск. Можно ты это расскажешь, когда я уйду? Я буду очень внимательно слушать, честно.
Она засмеялась, наклонилась ко мне, и мы впервые в жизни поцеловались. Неожиданно. Она сумела что-то во мне зацепить. Это что-то вздрогнуло и удивилось.
— Я люблю тебя, Семён, — сказала Аня-старшая-сестра. — Ты прекрасен.
Что-то светилось в ней, будто лампочка. Что-то она действительно поняла. Интересно, это считается, будто я облажался в постели, или всё-таки нет? Довести девушку до прозрения… Хм, а в этом что-то есть. Не каждый может таким похвастаться.
— Ты опять говоришь вслух, — засмеялась она. — Ты всегда говоришь вслух. Вот в чём дело.
— Ты подумала насчёт зубов? — спросил я.
— Мы только что целовались.
— Я не успел.
— Кто не успел — тот опоздал! — И она показала мне язык. Очаровательный язык, как и вся она. Потом, отбросив одеяло, соскочила на пол и принялась одеваться. Я наблюдал. Сначала трусики, потом — лифчик.
— Помочь застегнуть? — спросил я.
— Справлюсь.
— Совсем взрослая стала…
— Заткнись! — Она бросила в меня комом моей одежды. — А пока одеваешься, расскажи мне вот что. Почему ты начал писать?
— Хм… — Я нехотя развернул футболку, встряхнул её и натянул на своё щуплое тело. — Вариантов других не было. Это всё, что я умею.
— Нет. Это продолжал ты поэтому. А почему начал? Не знаешь? Тогда я тебе скажу. Вот почему ты вернулся в детство. Всё идёт отсюда. В книгах есть смысл. Всегда. У них есть начало, середина и конец.
— Я могу даже разложить это по Пути Героя, — сказал я, пытаясь размотать трусы. — Или по трёхактной структуре.
— Именно! — Аня зашвырнула свою одежду в шкаф и вытащила оттуда светло-зелёный халатик, накинула его. Халатик был коротким, оставлял на обозрении живые красивые настоящие ноги. Спасибо ему за это. Он хороший. — Книги для того и нужны — чтобы дать людям иллюзию определённости, чувство того, что всё в жизни взаимосвязано, что каждая история ведёт к чему-то определённому. Так?
— У тебя очень красивые ноги, — сказал я.
— Спасибо. Но ты стал писателем. И теперь уже ты превращал жизнь в книги. Хотя не прожил ещё эту жизнь. Ты… в какой-то момент ты стал и жизнь воспринимать, как книгу.
— Пожалуй, это мой любимый тип ног. — Я натянул джинсы и встал, застёгивая ремень. — Они не очень длинные, с хорошо видными мышцами. Держу пари, в шортах ты — просто бомба.
— Семён! — Аня пощёлкала пальцами у меня перед лицом. — Я говорю важные вещи.
— Тогда убери ноги.
— Не уберу. Смотри на здоровье.
— Можно одну укусить?
— Нет!
Я опустился на колени. Аня отпрыгнула.
— Носки. — Я показал ей носки.
— Ты покончил с собой в тот миг, когда понял, что твоя жизнь — не книга. Как ты сказал тогда — «Заметки на полях». Не больше. В тот миг ты решил, что твоя жизнь разрушена, разрушены сами её основы. Но, Семён… Рухнуло только то, что ты строил. А жизнь — осталась.