Заметки на полях
Шрифт:
— Не понимаю. — Я натянул один носок и выворачивал другой. — У тебя красивый голос. Продолжай.
Теплее
Да, скоро я выйду. Так или иначе, с Аней я попрощался. Она ещё что-то говорит. Наверное, хочет меня спасти. Пусть говорит. Про газеты — я её предупредил.
— Жизнь — не книга, Семён. — Теперь она заговорила без озорного задора, серьёзно, добывая слова из глубины себя. — Ты говоришь — «они». Так, будто у твоей жизни есть зрители, читатели. Ты и сейчас пытаешься уложить всё в эти схемы. Да и нет, чёрное и белое. Герой достиг цели, или умер на пути к ней.
— Или принёс себя в жертву, — вставил я, справившись со вторым носком. — Так тоже бывает.
— Только читателей — нет! — Она повысила голос. — Кто бы дочитал до этого момента? Кто бы поверил в эту сцену? Да она же тут — как хер на лбу, ни к селу ни к городу!
— Очень хорошая метафора. Но, кажется, я её где-то уже слышал. А, точно! «Зелёная миля». Фильм ведь уже вышел, да?
Я встал. Аня со злостью хлопнула в ладоши у меня перед лицом. Я заторможенно моргал. Чего-то мне не хватало… А, да. Куртки. Но это в прихожей.
— Может быть, — сказала Аня, — жизнь и подчиняется каким-то законам. Но уж точно не тем, которые выдумали писатели. Писатели — трусы, загнавшие жизнь в рамки. А читатели — ссыкуны ещё большие, они лезут в рамки, придуманные другими. А жизнь — совсем другое. И ты не справишься с ней своими схемами.
— Куртка, — сказал я.
— Иди! — Она шагнула в сторону, уступая мне дорогу, и сделала царственный жест рукой. Царица. Прекрасная. Я пошёл. — Иди, я отпускаю тебя, потому что теперь моя работа сделана. Я разгадала тебя. И ты, если хоть капельку подумаешь, это признаешь. Я обещала, что найду тебе дорогу к свету — вот она! Сломай свои рамки! Хватит писать книгу — живи! Жизнь — это всё, что угодно, только не роман, и не заметки на полях. Жизнь — это, может быть, река. Так хватит без толку барахтаться! Просто расслабься ненадолго, позволь реке нести тебя. И ты увидишь — она принесёт туда, куда надо. Неизвестно почему.
— Это называется рояль в кустах, — сказал я, напяливая правый ботинок. — Или бог из машины. Или бог из рояля. А может, бог в кустах. Все варианты прекрасны, кроме рояля в заднице у бога. У тебя есть сексуальная обувная ложка?
— Есть обычная. — Она взяла с полки ложку и протянула её мне.
— Сойдёт.
Когда я открыл дверь, Аня сказала:
— Семён. Сделай мне одолжение. По дороге загляни в кусты.
— Зачем?
— Вдруг там будет бог. Или, на худой конец, рояль.
— Значит, у меня худой конец?
— Ой, всё! — Она вытолкала меня за дверь. — Позвоню в среду в семь. Чтобы взял трубку.
47
Две сигареты, и жизнь — река.
Я достал одну. Вот бы кто-нибудь изобрёл пачку, которая, когда достаёшь из неё сигарету, издавала бы звук затвора. Это было бы бомбически круто! Куда круче гнилых зубов с надписью «пародонтоз» большими буквами. В этом вашем минздраве — такие себе маркетологи, прямо скажем. Взяли бы на работу кого-нибудь, кто шарит в смерти — меня, например. Ух, сколько бы я всего прикольного насочинял!
Река…
До плотины мне этих двух сигарет не хватит. Нужен автобус. До остановки — допустим, ладно. После остановки… Ну, можно, конечно, не закуривать сразу. Дойти до плотины, там выкурить последнюю и — «Полёт шмеля» в бушующую пучину. Будет темно и мрачно. Красиво. Но есть риск, что тело не найдут, и тогда останется недосказанность, останется вопрос. Нет… Смерть должна быть явной. Хочу, чтобы меня распяли.
Я шёл дворами, дымя сигаретой. Опять ноги сами меня несли сквозь темнеющий воздух, разбавленный пятнами фонарей и людскими голосами.
— Э, слышь, есть сигарета?
— Нет, — откликнулся я.
— Слышь, чё ты п**дишь, а?
— А ты избей меня. Желательно — до смерти.
От лавочки отлепились три тени и быстро нагнали меня. Я отбросил окурок и засмеялся.
— Чё ты сказал, а? — Меня толкнули. — Чё, крутой, а? — Толкнули ещё раз.
— Дюша, у**и ему!
— Щас у**у! Ты откуда ваще?
— Я из Бора. Столица мира.
— Чё, б**дь? Какая тебе столица? Дрочильня уродская твой Бор, понял?
— Это тебе Боровские просто давно п**ды не давали.
— Ты о**ел? Чё, до х*я положенец, что ли? Ты Снега знаешь?
— Знаю, — наугад брякнул я. — А ты Цыгана знаешь?
Что-то изменилось. Тени переглянулись.
— Цыгана? — неуверенно переспросил кто-то.
— Цыгана, — повторил я. — Спрошу его за Дюшу, который на Снега стрелы переводит.
Помолчали. Я физически ощутил спад эрекции. Не своей — их. Со своей я ещё в подъезде успешно справился.
— Чё, реально Цыгана знаешь? — грустно спросила тень.
— У него спроси.
— А ты кто?
— Пушкин, — заржал я. — Так и спроси. Или у Рыбы.
Спустя долгую паузу, наполненную переглядываниями, мне нехотя сказали:
— Ну ладно, чё ты. Просто покурить хотели.
— Бывает, — посочувствовал я. — Берегите себя, пацаны.
И пошёл.
Как хрен на лбу, верно ты всё сказала, Аня. Ни к селу ни к городу. Просто нагромождение всякой херни, которую мы, если захотим, можем попытаться уложить в какую-нибудь схему. Отказываясь верить, что просто течение швырнуло на камень.
Когда ноги вынесли меня на Арбузова, на меня налетел пьяный мужик. На нём была драная телогрейка, которую он даже не застёгивал. Под ней — матросский тельник.
— Я — пролетарий! — прохрипел мужик и рванул тельняшку, разорвал до пупа. — Пр-р-ролетарий!
— Ну-ка стоять! — Пролетария схватили сзади за руки два молодых мента. — Ты охренел, урод, на пацана кинулся.
— У-у-уйдите, с-суки, я ветеран! — орал, вырываясь, мужик. — Пр-ропусти-и-ите ветерана! — вдруг запел он. — На войну пошёл я ра-а-а-ай, пи-и-идоры!