Замок Броуди
Шрифт:
— А он знает, что ты вернулась домой?
— Знает, бабушка. Я писала ему, что приеду, — ответила Мэри.
— А он позволит тебе жить здесь? — прокаркала старуха. — Может быть, он опять выгонит тебя. Когда это было? Не помню что-то. Это было до того, как умерла Маргарет?.. Как красиво ты стала причесываться… Взгляд ее снова потух, она, казалось, утратила всякий интерес к разговору и, отвернувшись к огню, пробормотала безутешно:
— Я не могу без зубов есть так хорошо, как раньше.
— Не хотите ли горячих оладий с маслом? — предложила Мэри.
— Конечно, хочу! — оживилась бабушка. — Где они?
Мэри подала старухе тарелку, и та, с жадностью схватив ее, принялась есть, скорчившись у огня. Наблюдавшая за ней Мэри вдруг была
— Мне тоже хочется. Дай мне одну штуку, Мэри, милочка!
Несси вошла неслышно и просительно протягивала руку раскрытой ладонью вверх, ожидая, чтобы на нее положили еще теплую свежеиспеченную оладью.
— Ты получишь не одну, а две, — воскликнула весело Мэри. — Да! Столько, сколько захочешь. Я напекла их много.
— Вкусные! — одобрила Несси. — Давно не ела ничего такого вкусного. И как быстро ты их приготовила! Да и кухню не узнать, честное слово! Совсем как при маме… Оладьи легкие, как пух! Такие пекла мама, но эти, кажется, еще лучше, чем те, что она давала нам в детстве, — болтала Несси, уписывая оладьи.
Слушая ее болтовню и наблюдая быстрые, нервные жесты, Мэри вдруг стала пристальнее вглядываться в сестру, и постепенно в душу ее закрадывалась неопределенная, но сильная тревога. Эта быстрая бойкая речь, порывистые, несколько неуверенные жесты Несси, поражавшие ее теперь, при более внимательном наблюдении, указывали на какое-то бессознательное нервное напряжение, обеспокоившее Мэри. Обратив внимание и на то, как похудела и вытянулась младшая сестра, как впали ее щеки и виски, она невольно спросила.
— Несси, дорогая, а ты чувствуешь себя хорошо?
Несси сначала запихала в рот последний кусок, а затем с полным убеждением сказала:
— Мне становится все лучше и лучше, особенно после оладий. Оладьи Мэри хороши, а сама Мэри еще лучше!
Она с минуту жевала, потом добавила серьезно:
— Мне бывало иногда очень худо, но теперь я совсем здорова.
Мэри подумала, что ее неожиданное подозрение — просто ерунда, тем не менее она решила сделать все, что может, чтобы добиться для Несси некоторой передышки в занятиях, которые, видимо, были не под силу неокрепшему организму девочки. Ее охватил порыв глубокого чувства, в котором была и сестринская любовь, но главным образом — властный материнский инстинкт, вызванный слабостью и беспомощностью Несси. И, обняв рукой узкие плечи сестры, она привлекла ее к себе и шепнула нежно:
— Я сделаю для тебя все, что в моих силах, дорогая. Чего бы я не дала, чтобы увидеть тебя счастливой и здоровой!
В ту минуту, когда сестры так стояли обнявшись, старая бабушка подняла голову, поглядела на них и с глубокой прозорливостью, неожиданной для ее притупленного старостью мозга, сказала резко:
— Смотрите, чтобы он не увидел вас вместе! При нем не обнимайтесь и вида не показывайте, что вы так любите друг друга. Нет, нет! Он не допустит никого к Несси. Оставь ее в покое, оставь ее в покое!
Последние слова она произнесла уже с меньшей резкостью, глаза ее опять стали мутны, и с откровенным протяжным зевком она отвернулась, бормоча:
— Я хочу чаю. Разве еще не время пить чай? Джемсу пора бы уже прийти.
Мэри вопросительно взглянула на сестру. На лицо Несси снова набежала тень, и она сказал угрюмо:
— Можешь заваривать чай. Он сию минуту придет. Вот увидишь сама — не успею я допить чашку, как он погонит меня в гостиную! Мне это до смерти надоело!
Мэри, не отвечая, ушла в посудную готовить чай. Ее вдруг охватил страх перед встречей с отцом, которая должна была сейчас произойти, и, забыв на минуту свою тревогу за сестру, она с трепетом пыталась угадать, как он ее встретит. Глаза ее. неподвижно, отсутствующим взглядом смотревшие на струю пара из чайника, вдруг замигали: она вспомнила, как отец грубо ткнул ее сапогом, когда она лежала на полу в передней, вспомнила, что этот удар отчасти был причиной воспаления легких, от которого она чуть не умерла. Пожалел ли он когда-нибудь о своем поступке, подумал ли о нем хоть раз за четыре года ее отсутствия? Воспоминание об этом ударе не покидало ее в течение многих месяцев. Боль от него не проходила все то время, когда она лежала в бреду, когда она, казалось, испытывала тысячу таких зверских пинков при каждом вдохе и выдохе, как ножом пронизывавшем ее острой болью. А обида не забывалась еще долго после выздоровления, и она часто лежала по ночам без сна, думая на все лады об этом поругании ее тела — бесчеловечно жестоком ударе тяжелого сапога.
Сейчас Мэри снова подумала об этих башмаках с толстыми подошвами, которые она так часто чистила, которые и теперь будет чистить в своем добровольном рабстве. Вспомним тяжелые шаги, уже издали возвещавшие о приближении отца, она вздрогнула, прислушалась — и действительно услышала в передней шаги, медленные, до странности медленные, не такие уверенные, как когда-то, но, несомненно, шаги отца. Минута, которой она ждала, которую представляла себе тысячу раз, минута, которой боялась и тем не менее добивалась, теперь наступила, и с бьющимся сердцем, дрожа всем телом, Мэри храбро шагнула вперед навстречу отцу.
Они сошлись лицом к лицу в кухне, и вошедший безмолвно посмотрел на нее, потом обвел угрюмым взглядом кухню, стол, камин, в котором весело пылал огонь, и снова обратил глаза на Мэри. Но только когда он заговорил, она окончательно поняла, что это ее отец, узнала горькую усмешку, исказившую его морщинистое лицо. Он сказал:
— А, вернулась?
И, не говоря больше ни слова, подошел к своему месту. Ужасающая перемена в нем, такая перемена, что Мэри едва его узнала, потрясла ее до того, что она не в силах была заговорить. Неужели это отец? Этот высохший старик с нечесаной головой, в неопрятной, засаленной одежде, мрачный, небритый, с одичалым, злобным и вместе печальным взглядом? Несси была права! Никогда бы она не поверила, что он может так измениться, если бы не увидела сама, да и увидев, едва верила собственным глазам. Ошеломленная, она подошла к столу и принялась разливать чай, поставив перед каждым его чашку. Она не села за стол, а осталась на ногах, чтобы прислуживать остальным, все еще не оправившись от потрясения, вызванного ужасным видом Броуди.
Он же по-прежнему не обращал на нее никакого внимания и молча ел. Манера есть у него была теперь небрежная, почти неопрятная, и он, видимо, не замечал, что и как ест. Взгляд его был рассеян, а когда в этом взгляде мелькало сознание окружающего, он останавливался не на Мэри, а неизменно на Несси, как будто на ней сосредоточивалась какая-то крепко засевшая в его мозгу идея, выдвигавшая Несси всегда в фокус его внимания. Все остальные также ели молча, и Мэри, не имевшая еще случая обратиться к отцу и в первый раз прервать это молчание между ними, длившееся вот уже четыре года, бесшумно прошла из кухни в посудную и стояла там настороже, напряженно прислушиваясь. Решив пожертвовать собой ради Несси и вернуться домой, она предвидела борьбу с гнетом отцовской воли, но воли, выражаемой, как бывало, шумно, заносчиво, даже свирепо, а никак не с этой непонятной, нечеловеческой угрюмостью, которая, видимо, владела теперь ее отцом. Его сильный и мужественный характер как будто истаял вместе с его телом, и перед ней был изуродованный остов человека, одержимого чем-то, — она не знала, чем, — управлявшим каждой его мыслью, каждым поступком.
Мэри не успела пробыть в посудной и нескольких минут, как до ее ушей донесся из кухни его резкий, как-то по-новому звучавший голос:
— Ты кончила. Несси, теперь отправляйся в гостиную и садись за работу.
Мэри тотчас, собравшись с духом, вошла в кухню. Увидев, что Несси, повинуясь приказу, встает из-за стола, притихшая, подавленная, с затравленным видом, она ощутила внезапный прилив мужества и сказала ровным голосом, обращаясь к отцу:
— Папа, нельзя ли Несси сначала погулять со мной, а потом уже приняться за работу?