Шрифт:
Реальность возвращалась постепенно… Сначала я затылком ощутила холод мраморной колонны, потом сквозь дрожащий перед глазами туман проступила Вероникина водолазка цвета «взбесившейся радуги». И уже потом отделился от гула фойе встревоженный женский голос:
— Ой, а может быть, ее избили? Посмотрите, на ноге какая гематома кошмарная!
— Да никто ее не избивал! Ничего страшного. Сейчас очухается! — Это уже Вероника.
Я разлепила дрожащие веки и скосила глаза вниз. Платье действительно задралось, выставив на всеобщее обозрение мою левую ногу с огромным, во все бедро, синяком. Зрелище, надо сказать, так себе. «Возвращение к жизни» не осталось незамеченным.
— Похоже, действительно приходит в себя, — шепотом
— Девушка, может быть, вам валидола дать? Или в медпункт проводить? — озабоченно поинтересовалась она.
И тут снова возникла Вероника:
— Ничего не нужно. Я же говорю — все нормально. Это моя сестра, с ней такое бывает.
«Тамбовский волк тебе сестра, — промелькнуло в моем сознании. И только потом я удивилась: — Надо же, как придворная истеричка, в обморок грохнулась!»
Озабоченные женщины, похоже, не собирались расходиться, несмотря на Вероникины старания. Я резко тряхнула головой и поднялась на ноги. В ушах противно звенело. Воздух казался вязким и тягучим, как смола. А мои замечательные ноги с «хорошей выворотностью, крепкими пальцами и безукоризненной птичкой» вдруг стали слабыми и гнущимися во все стороны, словно у резинового Петрушки. И все-таки я самостоятельно доковыляла до ближайшей скамейки, обитой алым плюшем, и рухнула на пыльное сиденье. Рядом тут же уселась Вероника. В ее глазах не было ни капли тревоги или сочувствия, одно веселое любопытство.
— Ну ты даешь, Суслова! — Она почти восхищенно цокнула языком. — Это оттого, что ты у нас такая чувствительная, тонкая натура, да?
— Нет, оттого, что ничего не жру! — автоматически огрызнулась я. Артемова, конечно, имела в виду именно это, но никак не рассчитывала, что подобная мысль будет произнесена вслух. Теперь получалось, что ее обидели. Она поднялась со скамейки и, поджав губы, направилась к лестнице, ведущей на второй этаж.
С весом у Вероники были проблемы, но иронизировать по этому поводу позволялось только ей самой. Что она обычно и делала, не дожидаясь, пока острить начнут другие. Почему-то всем запомнился один эпизод: мы с девчонками шли тогда по второму этажу театра, от служебного входа к буфету, и вдруг Артемова остановилась посреди холла как вкопанная.
— Куриные окорочка «Союзконтракт»! — со значением изрекла она, указав пальцем на роспись под потолком. На шедевре неизвестного художника была изображена сцена из второго акта «Лебединого озера». И у Одетты, и у Зигфрида, и у танцовщиц из кордебалета были одинаково тупые лица и слоновьи ноги. — Вот если бы сейчас были популярны такие формы, — Вероника нарочито печально вздохнула, — я, несомненно, стала бы примой…
Толстая и несчастная Артемова с оскорбленно-независимым видом поднималась по белой мраморной лестнице с широкими перилами, а я окончательно приходила в себя. И уже начинала жалеть, что очнулась. Там, в обморочной одури, не было ничего, а вместе с реальностью возвращалась и память. Сегодняшний вечер я помнила подробно, как рисунок на обоях в своей комнате…
…В театр я пришла минут за двадцать до начала спектакля. Как всегда, зашла через парадный, «общий» подъезд, обменявшись несколькими любезными фразами с милой бабушкой-билетершей. Вообще-то, пропуск вот уже две недели лежал в моей сумочке, но пользоваться служебным входом в нерабочее время я так и не научилась. Да и не в пропуске было дело. Все наши девчонки и без красненькой театральной книжечки давным-давно и очень даже прекрасно проникали в Оперный через служебку. Как сказал в свое время молодой премьер Омского театра Сережа Макаров, приехавший в родной Северск на побывку: «Главное, морду тяпкой, а ножки выворотно». Фразу, правда, быстро переиначили в «ножки тяпкой, а морду — выворотно»… «Морду выворотно» у меня никогда не получалось, а своей в театре я пока себя не чувствовала.
Народу было еще совсем немного. По ярко освещенному, гулкому холлу вальяжно прогуливались респектабельные пары. Кто-то рассматривал фотографии артистов на стенах, а кто-то — собственное отражение, перетекающее из зеркала в зеркало. Сегодня давали «Спящую», и публика подобралась соответственная. Люди из этой категории общества ходят почему-то исключительно «на Чайковского». Будто Адан или Минкус чем-то хуже?
Я уселась на пустующую скамеечку в углу и вытянула перед собой усталые, гудящие ноги. И тут же, как чертик из коробочки, рядом возникла Артемова.
— Привет восходящим звездам российского балета! — Вероника оттопырила нижнюю губу и сдула со лба челку, загибающуюся у висков дурацкими рожками. — Ходят слухи, что тебе вчера здорово влипло от Третьяковой? Правда? Нет?
Я неопределенно пожала плечами. Радовать Артемову не хотелось.
— А еще говорят, что двадцатого все-таки будет танцевать Серебровская, а тебя не выпустят?
И этот вопрос я оставила без ответа. Выждав несколько секунд и убедившись в том, что никто не собирается оправдываться или гневно опровергать сплетни, Артемова принялась рассказывать о своих успехах на ниве воспитания юных дарований в колледже культуры. С распределением ей не повезло, танцовщиц с плохой фигурой в кордебалете Оперного хватало и без нее, поэтому ей предложили преподавательскую работу. «Но это только пока!» — говорила всем Вероника, делая настолько многозначительный акцент на последнем слове, будто ей светил, как минимум, Большой…
Я слушала вполуха. Ни особой любви, ни чрезмерной неприязни я к Артемовой не питала, но все же старалась по возможности держаться от нее подальше: Вероничка была себе на уме и, кроме того, слишком любила раздувать ажиотаж вокруг любых околотеатральных сплетен. Но отвязаться от нее не удалось. Она потащилась за мной в зал, села рядом во второй ряд партера, хотя обычно вместе со всей молодежью Оперного тусовалась на служебных местах перед самым амфитеатром. Да еще и во время спектакля вставляла свои ироничные комментарии через каждые пять минут. По мнению Веронички, и миманс, и кордебалет сегодня двигались, как стадо коров, Фея Сирени грохотала, как мамонт. В общем, для всех нашлись прототипы в животном мире. Одна лишь наша прима Лазорева избежала лестного сравнения, и то, вероятно, лишь из уважения к ее заслугам и званиям. Лазорева была немолода, но все еще хороша. Ее Аврора с бисерно-отточенной техникой и невыразимой легкостью движений, как всегда, сорвала шквал аплодисментов. Одного из четырех принцев-женихов танцевал юный зять примы Андрюша Чекалин. И угораздило же его неправильно выполнить поддержку, едва не уронив знаменитую тещу на пол! Анна Викторовна слегка наклонилась вперед и что-то неслышно прошептала несчастному Андрюше на ухо: со второго ряда было видно лишь беззвучное шевеление губ. Лицо ее при этом продолжало оставаться непроницаемым лицом юной принцессы. Зато Чекалин мгновенно побледнел, кадык на его худой шее судорожно дернулся.
— Вот сейчас он ее точно уронит! — радостно прокомментировала Артемова. — От ужаса. Представляю, как навешает она ему дома!
— Да-да, конечно… — «не в тему» отозвалась я. Меня волновало совсем другое. И это другое никак не согласовывалось с тем, что было написано в программке. Это другоевообще не согласовывалось ни с чем. Можно, конечно, было спросить у поразительно осведомленной во всех вопросах Артемовой, но уж очень не хотелось.
В антракте мы спустились вниз: я — чтобы зайти к тете Наде из костюмерного цеха, а Вероника — просто так, в качестве хвоста. Народ, не успевший вовремя в буфет и напуганный видом очереди, праздно слонялся по фойе. В воздухе стоял запах разномастных женских духов и театральной пыли.