Замок из песка
Шрифт:
— Почему невозможно? — Иволгин вытащил шприц и прижал к колену кусок ваты, смоченный в водке. — Очень даже возможно. С партией я справляюсь? Справляюсь! Тебя поднимать могу? Могу!..
— Но ведь процесс-то в суставе идет! Может, лучше признаться Лобову? Ну что он тебе сделает? Казнит?
— Контракт разорвет!.. Ты не понимаешь, Настя, нет? Вот эти самые медицинские показания — стопроцентная гарантия того, что меня отсюда вышибут. Официально мне танцевать нельзя. Вообще. Даже в кордебалете!
Я вздохнула, поправила воротник водолазки и села
Алексей жил только на своих обезболивающих таблетках, которые доставал неведомо где. Без них он даже не мог толком ступить на ногу. И, видимо, понимая, что так до бесконечности продолжаться не может, нервничал и срывался по любому поводу.
Сейчас он сидел на полу возле дивана и осторожно массировал колено, стараясь не надавливать на больной участок.
— Леш, — проведя пальцем по стеклу, я задумчиво посмотрела на ладонь, — я от тебя насовсем отстану, если ты мне только объяснишь: зачем все это?.. Ну, помнишь, ты мне говорил, что деньги деньгами, а Серебровская к тебе уже не вернется? Получается, что этот контракт не так и важен? Может быть, в самом деле лучше годик отдохнуть, вылечиться, а потом начать нормально танцевать?
— Где начать нормально танцевать? В ансамбле ветеранов войны и труда? Или в народном объединении «Рябинушка»?.. Умиляешь ты меня иногда, Настя, честное слово! Про это мы с тобой уже говорили. Так нет же, тебе обязательно надо унизить и лишний раз тыкнуть носом!.. Ну, ладно, радуйся: я в очередной раз позорно признаю, что эта труппа для меня — последний шанс! Последняя соломинка, если угодно.
— А она стоит того, чтобы за нее держаться?
— Слушай, ты в самом деле такая тупая или только прикидываешься? — Иволгин слишком резко вскочил и, охнув, упал на диван. — Когда остается последняя соломинка, никто не рассуждает: стоит она того или нет. За нее просто держатся: руками, когтями, зубами!.. Понимаешь, нет?!
Он снова психовал, делаясь грубым, гадким, невыносимым. Но за последний месяц я к этому уже успела привыкнуть. Поэтому только молча сползла с подоконника и отправилась на кухню варить борщ.
До генерального прогона «Лебединого озера» оставалась какая-нибудь неделя. Уже были сшиты костюмы. И мои черные атласные пуанты дожидались своего звездного часа в шкафу. Но меня по-прежнему не оставляла тревога, что в последний момент все сорвется. Слишком уж непредсказуемым становился Алексей и слишком плохо выглядел, когда анальгетики переставали действовать.
Иветта Андреевна тоже за него ужасно волновалась.
— Настенька, — спрашивала она, оставаясь со мной вдвоем в танцклассе, — что такое с Лешей? Он сам на себя не похож.
— Вывих не долечил, — отводя глаза в сторону, врала я. — Наверное, нога беспокоит. А может, просто перед премьерой волнуется?
— Но так же нельзя! У меня есть очень хороший врач. Может быть, имеет смысл ему показаться?
Приходилось выкручиваться и переводить стрелки на Иволгина. А его разговоры с Иветтой Андреевной всегда заканчивались одним и тем же: веселым сверканием глаз и по-детски озорным:
— Да это Настька всякую чепуху выдумывает! Сама перед премьерой дрожит, а во мне какие-то «признаки» выискивает… Не слушайте ее, Иветта Андреевна. Все нормально!
Впрочем, в основном мы все-таки занимались. До бесконечности репетировали мои мягко простертые арабески и воздушные сисоли. Я по сотне раз на дню замирала на его высоко поднятых руках, а потом кружила в плавных турах. И снова выбрасывала ногу в батмане и легко опускалась на нее, завершая прыжок.
— Это признание, это нежность! — повторяла Иветта Андреевна, сидя в своем кресле рядом с роялем. — Еще мягче пластика, Настенька! Еще романтичнее! Полет Лебедя, понимаешь?.. Кстати, колено назад до конца отводи… И каждый жест словно в туманной дымке… Давай-ка сначала. И руки работают, и плечи, и лопатки, и вся спина! Поступь настороженная, озираешься, точно прислушиваешься. Движения трепетные. Увидела его — отстранилась! Закрыла лицо крылом! И это не только испуг — настороженность, внимание! Интерес к нему, понимаешь? Нормальный женский интерес!
А я смотрела из-под своей руки-крыла на Алексея и не могла не думать о другом: почему в Северске не нашлось такого педагога, как эта немолодая балерина? Почему за двадцать лет в театре Иволгину не помогли стать тем, кем он стал здесь за какие-то полгода?
Зигфрид у Алексея и в самом деле получался очень хороший. Если бы не его больная нога, я была бы на сто процентов уверена, что в Праге мы просто оглохнем от аплодисментов. Учитывая травму, уверенности оставалось процентов на девяносто… А вот Алексей ужасно комплексовал по моему поводу.
— Все сорвется! Все сорвется! — стонал он, мотаясь по комнате из угла в угол. — Все равно рано или поздно поймут, что ты — не Серебровская. Рыбаков скоро возвращается, он Настю в лицо знает…
— Ну и что? — холодно спрашивала я, уже несколько подуставшая от его постоянной раздражительности. — Пока ведь он не вернулся? Вот и живи себе спокойно. Лучше о «черном» па-де-де думай. Мажешь там иногда, сам знаешь…
— О па-де-де думать? А о том, куда мы лететь будем, когда все откроется, — забыть?
— Слушай, это ведь с самого начала была твоя идея!
— Да, моя! А теперь ты от меня отвязаться хочешь, поэтому и про колено постоянно напоминаешь?.. Я из тебя Серебровскую сделал, а потом, естественно, не нужен стал?
Я мысленно считала до десяти, чтобы не заорать, заставляла себя вспомнить о том, что Иволгин сейчас просто больной, несчастный человек, а потом спрашивала:
— Значит, по-твоему, можно быть или Серебровской, или никем? С ее фамилией я балерина, а со своей — так, сплошное недоразумение?