Замок Крандл

«Любишь меня, люби и мою собаку»

— Моя дорогая мисс Примминс, — сказала миссис Когсби, приятная, излучающая уют дама. Сия дородная добродушная особа этим теплым летним вечерком была занята самым приятным для всякого садовода занятием, состоявшим в ампутировании нескольких засохших розовых бутонов посредством огромного тесака, явно сконструированного для умерщвления крокодилов, каковым инструментом она орудовала с изумительной ловкостью, выказывая

не больше эмоций, чем если бы это был самый изящный дамский перочинный ножик. — Моя дорогая мисс Примминс, вы даже шагу не сделаете, пока не выпьете стаканчик бузинного вина. Кроме того, вы еще не видели моего милого Гагги в этом возрасте, а он стал выглядеть настолько лучше! — Упомянутый милый Гагги был довольно упитанным мальчиком примерно шести лет от роду, служивший постоянным источником радости для своей мамы и объектом ненависти для всех соседей, которых миссис Когсби до невозможности терроризировала вечерами напролет, заставляя восхищаться своим чадом и выслушивать рассказы о его подвигах. Его приносили в комнату исключительно по настоянию матери, причем именно приносили, хотя наиболее наблюдательные из ее гостей замечали, что нянька брала его на руки перед самой дверью, поскольку ни одна нянька в человеческом обличье не смогла бы пронести его десять ярдов, не уронив.

— Чес-слово, мэм, — начала нынешняя жертва, полуразложившегося вида молодая дама, явно не вчера разменявшая восьмой десяток, с трудом пропихивая слова через удивительно крошечный ротик, — чес-слово, мэм, я даже помыслить не могу, чтобы нарушить ваше уединение.

Но поскольку миссис Когсби и слышать ничего не хотела, то вскоре гостья уже сидела в гостиной, куда в течение получаса были согнаны еще восемь или десять других жертвенных агнцев, после чего собранию представили милого Гагги.

— О, какой очаровательный мальчик! — воскликнули все хором, едва дитя появилось в дверях. Очаровательный мальчик, стоя на материнском колене, засунул большой палец в рот и не удостоил никого из присутствующих ни словом.

— Я просто обязана показать вам, — начала миссис Когсби, — замечательное произведение, созданное Гагсби. Это портрет его отца, удивительно на него похожий (все присутствующие как один подняли брови), только бедняжка даже не захотел на него взглянуть, когда я его ему сегодня показывала, а испарился в мгновение оха (вероятно, миссис Когсби имела в виду, что он исчез «в мгновение ока», так что она «и охнуть не успела»; она часто пугала разные слова и выражения). В этот момент раздался тихий стук в дверь.

Когда дверь отворилась, в комнату робко втиснулся мистер Когсби-старший: он обвел присутствующих тревожным взглядом, узрел, что миссис Примминс находится в процессе изучения его портрета, и, издав слабый, но полный ужаса крик, рухнул в кресло. Миссис Когсби подлетела к нему и посредством самых энергических ударов, метко нацеленных между лопаток, с успехом восстановила в нем искру жизни.

— Мой дорогой Альфред, — укоризненно пробормотала она ему на ухо, как только заметила признаки возвращающегося сознания, — подумать только, что ты мог поддаться этой слабости! Ты, для которого, уверена, я всегда была больше чем мать...

— Прошу прощения, мэм, — вмешался бледный высокий молодой человек, наклоняясь над стулом и не выпуская изо рта здоровенный набалдашник короткой тросточки, — но вы разве не его бабушка?

— Сэр! — сказала миссис Когсби, награждая молодого человека испепеляющим взглядом, который в одно мгновение заставил его замолчать. Даже в этот ужасный момент она сохранила достаточное присутствие духа, чтобы позвонить в колокольчик. — Выведите этого субъекта вон! — молвила она умирающим голосом, и молодой человек, несколько изумленный эффектом, который произвели его слова, последовал за негодующей служанкой, возмущенной тем, что ее хозяйку каким-то образом оскорбили, хотя каким именно, он точно не представлял. После того как опасность миновала, миссис Когсби пришло в голову, что теперь настал ее черед устроить сцену, и, не откладывая дело в долгий ящик, возопила: — Животное! зверь! назвать... молодую даму... которой нет... и тридцати... назвать ее... бба-бушкой... О! — и здесь, достигнув кульминационной точки, она, исполнив свой любимый маневр, рухнула на диван и замерла в самой живописной позе.

В следующее мгновение Гагги издал придушенный, но полный агонии крик — ножки этого прекрасного младенца едва различимо торчали из-под платья матери.

Любимый сын энергично колотил ножками миссис Когсби, в то время как ее обеспокоенные подруги, со своей стороны, применяли всевозможные неслыханные доселе средства, пытаясь привести ее в чувство. Больше всех среди них выделялась мисс Примминс с пучком горелых перьев в одной руке и пузырьком нюхательной соли в другой. Мистер Когсби исчез в первый же момент поднявшейся суматохи: теперь он снова появился с удовлетворенной улыбкой на лице и, прежде чем кто-либо успел ему помешать, обдал свою жену всем содержимым очень большого ведра с водой. Все признаки обморока мгновенно улетучились, и миссис Когсби, с яростью и мщением в пылающих глазах, вышла из состояния прострации, схватила перепуганного мужа за ухо и препроводила из комнаты. Несчастного Гагги, которому никто даже не посочувствовал, оставили в раздавленном, даже, в некотором смысле, вафлеобразном состоянии на диване, где он несколько часов спустя был обнаружен горничной, которая забрела в комнату, привлеченная тоскливыми стенаниями.

Из соседнего помещения раздавались вопли и звуки ударов, и присутствующие женского пола, заткнув уши, ринулись из дома, бросив мистера Когсби на произвол судьбы. Джентльмены были только счастливы последовать за дамами, и вскоре никого не осталось, за исключением одного глухого господина, который не имел ни малейшего представления о том, что произошло, и так и сидел в углу, скрестив ноги, со спокойной и безмятежной улыбкой на лице.

Что далее происходило в доме мистера Когсби, не нам говорить: заметим только, что по прибытии домой с мисс Примминс случился жесточайший истерический припадок.

Глубочайшую антипатию и самую стойкую неприязнь по прошествии времени можно постепенно преодолеть, и хотя в течение последующих шести месяцев мисс Примминс являла собой воплощение оскорбленной невинности, несмотря на то, что она выразила самое крайнее отвращение в отношении поведения мистера Когсби и самым торжественным образом поклялась никогда больше не входить в жилище семейства Когсби, тем не менее, когда миссис Когсби прислала ей приглашение на свой ежегодный бал, в день накануне Нового года не было никого, кто бы подчинился ее призывам с большей готовностью или прибыл с большей пунктуальностью к назначенному часу, чем мисс Примминс. Когда она явилась, облаченная в открытое атласное платье цвета самой насыщенной берлинской лазури, с тиарой, украшенной драгоценностями, на голове, изысканно рассыпав по плечам золотисто-каштановые локоны (локоны, совершенно по праву ей принадлежащие, поскольку она лично заплатила за них в парикмахерской лавке), цветя свежим румянцем молодости, — никто из тех, кто увидел ее в тот момент, и представить не мог, что это привычная, всем знакомая мисс Примминс с ее землистым лицом, которая славилась как самая злобная и язвительная сплетница в городе. Представить себе такое — все равно что вообразить, будто она Самодержец Всероссийский. Там же присутствовал и мистер Огастес Бимм, раскаявшийся во всех своих прошлых преступлениях и прощенный миссис Когсби. И, конечно, в комнату принесли очаровательного Гагги, который после того, как отдавил ноги трем джентльменам, столкнул тарелку с тортом на колени одной даме и устроил на столе кофейный потоп, был наконец доведен до слез и сослан в постель за то, что перекинул лампу, которая свалилась на мисс Примминс. Все присутствующие немедленно принялись «гасить» мисс Примминс, которая, окутанная пламенем, была в конце концов завернута мистером Огастесом Биммом в каминный коврик и наконец потушена. Едва все уладилось, как произошло еще более ужасающее событие. Какое-то мгновение присутствующие наблюдали ноги мистера Когсби, балансирующие на подоконнике открытого окна, а в следующую секунду он исчез.

Все бросились к окну; наиболее наблюдательные заметили, что злосчастный мистер Когсби торчит в одной из цветочных клумб в перевернутом виде, дрожа как осиновый лист на ветру: судя по всему, несчастный джентльмен, объятый ужасом при виде несчастного случая, жертвой которого пала мисс Примминс, постепенно пятился от очага возгорания, пока в конце концов не выпятился из комнаты в той манере, которая была описана в предыдущей главе. Мистер Огастес Бимм мгновенно оказался на месте, выкорчевал полузадохнувшегося мистера Когсби и отнес на руках в дом, где препоручил материнской заботе его жены (на этот раз он не рискнул препоручить сего джентльмена ее бабушкиной заботе), и, поздравляя самого себя, возвратился в таком приподнятом состоянии к дымящейся мисс Примминс, которая от полноты чувств сразу сняла с себя свое (фальшивое) брильянтовое колье и взяла на себя смелость преподнести его мистеру Бимму с выражениями восхищения в знак своей искренней благодарности.

Когда среди возбужденных гостей постепенно воцарился порядок и миссис Когсби вернулась с приятным известием о том, что единственным результатом падения мистера Когсби явились одеревенение в области шеи и легкий приступ посттравматической эйфории, беседа продолжилась своим обычным ходом, и мисс Примминс, заняв свое место рядом с миссис Когсби, осмелилась попросить ее совета в отношении одного важного дела: она думает, сказала она, устроить небольшой вечер для детей через несколько дней, но не совсем уверена, как именно это сделать.