Замок одиночества
Шрифт:
– Да, девушка, пожалуйста, в клетку… хорошо… бежевая… чёрная контурная, набивочка… неяркая… да, красавица, и такой же шарф… о! Отлично, и галстук-бабочку… да… из того же… – объяснял дед миленькой продавщице. – Ещё… шейный платок… да такой же… на замену.
Матвей Корнеевич надел это кепи с шейным платком и шарфом и не снимал до вечера.
– Ты, дед, – франт, красавчик! – искренне восхитилась Оля.
– Эх, внученька! Хорошо быть дедушкой, плохо одно: у дедушки жена – бабушка.
Он постоянно «подтрунивал» над женой, но всем было очевидно, как нежно и бережно пожилые супруги относились друг к другу. Дед дурачился: то он приляжет на лавку, изображая знаменитых парижских клошаров, то хватает Наталью Кирилловну, то Оленьку и начинает кружить их, напевая «Марсельезу», или Азнавура, или Дассена.
– Париж –
– Скажешь тоже! В такую погоду? – смущённо ответила Наталья Кирилловна.
– Ты должна украсить этот город! Что такое?! Гуляем целый день, а встретили пару прилично одетых мужчин в кашемировых пальто и одну дамочку в норковой шубке, фильдеперсовых чулках и на шпильках!
– Дед, как ты себе представляешь фильдеперсовые чулки, шпильки, температуру воздуха около нуля и мокрый снег? А мы туристы – мы должны подолгу ходить и смотреть. Да, хорошо бы и себя показать. Но успокойся, наряды на новогоднюю ночь у нас есть с собой! Что-то ещё прикупим. Может быть…
– Непременно! – уверила, улыбнувшись, Наталья.
А вечером, в районе девяти, Евгений Матвеевич предложил всем встретиться и поужинать в ресторане «Rivoli», который расположен на шестом этаже универмага BHV. Он обещал и отличную кухню, и замечательный панорамный вид на крыши Парижа, включая и островерхие кровли с башенками и, конечно, мансардные крыши.
– Я влюбилась в эти крыши, а ещё – в эти бесконечные маленькие площади, «распускающиеся» как цветы, пятью, даже семью углами домов, уходящих в перспективу улиц! – поэтично-выспренно высказалась Наталья Кирилловна.
… Матвей Кириллович не захотел пойти в Лувр. Но и Собор Парижской Богоматери (к его собственному удивлению) не вызывал у этого обожателя готики ожидаемых восторгов. Может быть, соборы и замки Чехии, Австрии, Италии и Германии так сильно захватили сердце Софьина-старшего и так ревностно оберегали его любовь к себе, что не давали возможности вместить в этом сердце ещё какую-нибудь влюблённость.
После обеда он буквально повёл охоту – возбуждённо-сосредоточенный поиск букинистических редкостей. Евгений брёл за отцом, равнодушно наблюдая за течением Сены, течением дня, течением людей и машин. Иногда он присматривался к отцу, удивляясь, как пристально тот допрашивал ленивых торговцев, перебирал книги, журналы, альбомы, ворошил наборы плакатов и открыток. Откуда этот дар неисчерпаемой любознательности и умение уходить от погони благодаря этому любопытству? А ведь сам же недавно поддержал одного известного профессора-богослова, что-де такое обилие поверхностных, порой противоречивых друг другу, а чаще просто развлекательных книг, книг-повторений, светской изощрённой полуфилософской лжи, интеллектуальных жалких потуг – греховно! Ведь и Петру Великому в ряд его «антихристовых» дел ставили обвинение в развращении народа «пустым, чужим, вредным словом». Конечно, всё это отец понимает и нового знания не ищет. Ищет новый ракурс, парадокс. Он сжигает за собой один мост удовлетворённого любопытства и тут же начинает строить новый! Евгений Матвеевич вспомнил, как волной, девятым валом разочарования накрыло отца, когда закрыли его институт. Он понял тогда, что это крах, что наступает эра бессовестности, что это не та потеря, когда проиграла твоя любимая команда, а потерялась твоя любимая работа, проиграла твоя любимая страна! Закрыть высокоинтеллектуальное, высокотехнологичное производство, то, что вынашивали сотни светлых голов… Член-корреспондент чувствовал, что его оскопили и обокрали. Но вот же парадокс! Через какие-то девять лет он написал в своём журнале «У камелька» статью – глубокую, полную памфлетного гнева и утончённой экзистенциальной грусти по увядающей «живой плоти настоящего», того настоящего и живого, что пожирается кибернетическим монстром, «обезумевшим Сатурном». Матвей убеждал, что эти дьявольские изыски сильнее, чем похоть. Утверждал, что ещё на тех перфокартах, на тех «портянках-распечатках» сложнейших
Вечером счастливые Софьины сидели в «Rivoli» и шумно обсуждали те забавные и интересные эпизоды из увиденного сегодня (и вчера) в Париже. Касаться серьёзных тем (в том числе живописи Лувра), да ещё «на скорую руку», им сейчас не хотелось. Душу каждого грели ещё и те маленькие радости, те удачные покупочки, что приобрели и себе, и под ёлочку, и в Россию. Это детское правило новогодних сюрпризов было милой традицией семьи Софьиных, как, впрочем, и сотен тысяч семей. Даже «генератор праны» и заведующий Центром по-мальчишески азартно «набрасывались» сегодня на антикварные лавочки, что попадались среди букинистических и что-то «по секрету» там приобретали. Но секрет есть секрет – не расскажу!
Софьин-старший, поднасытившись и едой, и необременительной застольной болтовнёй, достал из сумки две книги – из того, что приобрёл сегодня. Одна – фолиант, старинная объёмистая книга в кожаном потёртом переплёте с застёжкой и металлическими уголками на обложке. Он быстро листал. Много картинок, схем, карт, гравюр, списков из других книг… «О происхождении и распространении древних племён латинян и италийцев». Всё как-то блёкло: и тематика, и краски на цветных и чёрно-белых картинках, и карты, и гравюры. Блёкло, истрёпанно и вытерто. А у Матвея Корнеевича на лице – горний восторг! Вторая, значительно скромнее на вид и гораздо более современнее, – биография Сартра.
– О! Ха! Ох! – восклицал он, тоже листая эту книгу и бегло вчитываясь. – Вот он вспоминает: «Дед (дед Сартра) любил песенку “Оставляет мой гнедой кучки яблок за собой”. Отлично! Сильно! А вот… и это мой тоже конёк, любимая тема… Несовпадения, несоединимое! Вот же его признание, да… разочарования… Это свободная любовь… Симона де Бовуар… Ольга, любовница и Жана-Поля, и Симоны. Сартр понимал невыразимое.
– Какая Ольга? – вмешалась Оленька в дедовы «размышления вслух». – Какие «соединения-несоединения»?
– Не ты, другая – французско-философско-альковная… Ха-ха! Да… Соитие-несоитие. Главное, пацаны, сейчас… – Он «стащил» из тарелки с сырными фондю, раклетами и тартифлетами несколько крошечных кусочков, проглотил и запил красным вином. – Да… Главное сейчас – чтобы челюсти соединились и происходило страстное соитие этого вина, сыров и моего желудочного сока. Эх, Оленька, внучка! – Он вновь откинулся на спинку кресла и с любовью посмотрел на девушку. – Ты удивляешься, почему я так редко заглядываю в мобильник? А я удивляюсь, почему молодёжь так редко молится, так мало читает и так мало почитает старших! Мы – уходящая натура! Те, кто обходился простой едой и простыми, искренними чувствами. Умели радоваться письму, открытке и не выставляли свои чувства и тела напоказ в Инстаграме. Каким бы сейчас нудным я ни выглядел, а может, ха, и двуличным, объевшимся всякими там фондю, ха! Духовное во сто крат выше материального! Ладно… Прости… Считай: мы с тобой сыграли этюд: «Фома Опискин и послушница». Надо нам с тобой, Оля, на праздник приготовить что-то… Программку развлечений, хотя… Нет, давай завтра побродим, попоём, стихи почитаем, покривляемся. Идёт?
– Обожаю! Давай! – Внучка обняла деда и поцеловала его в колючую щёку.
… Тридцать первое декабря. Евгений остался в гостинице ждать приезда Ляли. К празднику должна быть в Париже. Тридцать первое декабря – особенный день, особенно в России! Предпраздничная, добрая суета подготовки к Новому. Милая «классика жанра»: подарки, оливье, ёлка, шампанское! Да, ещё наряды! Конечно! Но на родине оливье и шампанского всё же нежно-семейным праздником было Рождество. Поэтому в Париже сегодня совсем даже нет толчеи, а так… как-то так… Как в песенке Олега Митяева: