Замок одиночества
Шрифт:
– Добрый вечер, господин Ирин! – тихо проговорил барон, приблизившись ко Льву со спины. – Раздумываете о вечности? Почему время так быстротечно? О природе вещей? Например, ха, тех бумаг, что у моего секретаря.
Ирин вздрогнул – и от внезапного появления немца, и оттого, что тот «прочёл» его мысли.
– Добрый вечер, Вольдемар Генрихович! Как ваше самочувствие? – невпопад спросил Лев, бросив взгляд на металлический чемоданчик в руках секретаря и остановив его на глазах барона. Они притягивали. Это были глаза человека-интуита, просвечивающего тебя рентгеном и умеющего манипулировать людьми. Выправка секретаря тоже была красноречива.
– Благодарствую. Недурно. Отчего вы беспокоитесь о моём здравии? – Улыбка. Хорошая, добрая.
Улыбка барона и это старинное «отчего» вместо современного «почему» сразу привели Льва Антоновича в равновесное состояние.
И в самом деле, Вольдемар Генрихович был подтянутым, как солдат возле Вечного огня. Он стоял, горделиво выпрямившись. «Хм, ему бы сейчас знамя… рядом! Ишь! А, кстати, у какого бы знамени поставить этого русского немца? Да… – мелькнуло в голове Ирина. – Ну-ну, не ехидничай и не задирайся! Благородный и вполне безопасный старый русский аристократ».
Барон и его секретарь подсели ко Льву на лавку. Парень молча открыл чемоданчик. Барон достал листки. Не все.
– Нет, мой дорогой! В руки брать не следует. Извольте прочесть из моих рук. – Вот, сегодня только эти три дневниковые записи Павла Петровича.
Лев Антонович читал медленно, вникая в сточки и усиленно вспоминая обрывки биографии Павла. Даты: январь одна тысяча восемьсот первого года. Незадолго до конца. Одна из трёх записок датирована двадцать пятым января. «Надо же, какое совпадение! Мой день рождения!» – отметил Ирин. Почерк неровный, неразборчивый. Но суть ясна, и очевидна боль плохих предчувствий императора. «…Это петля матушкина. Далеко забросила и точно угодила мне на горло. …Душно… Никому не верю: ни Марии Фёдоровне, ни Палену, ни Ваньке Кутайсову… Где взять силы и защиту? Да и зачем? Всё уж. Заговор крепок… Верю лишь Аннушке своей… Александру всё же верю. Не может он предать! …Очень виноват перед Екатериной Ивановной… Не доверял, обижал… А она ведь умна – она всегда говорила и предупреждала: не верь им… Они лжецы и интриганы… Сплели узелок, подлецы! Одинок… одинок… Она знает о моих дневниках. Она способна сохранить и объяснить потомкам. …Если… Знает она и о том тайнике, где прячу часть бумаг своих… О другом знает Винченцо. Он и мастерил… Попросил Катю сберечь бабушкино кресло. Люблю его. В детстве любил играть в нём… И сейчас люблю посидеть. Вот сейчас пишу… сижу в нём, теперь весь скрюченный, не до игр… пишу на коленке… Как распорядиться? Кто предан? Кому довериться?! Больно…»
– Ну как? – Барон оторвал Льва от чтения и от раздумий. – Это пока всё! Убирай, Густав, бумаги и жди меня у выхода.
– Я будто на «машине времени»… Это невероятно…
– Вам, однако, не впервой ведь «реликты времени» видеть. Почему же «невероятно»?
– Павел Первый… он – как живой, как… близкий человек! Благодарю вас! – честно и просто ответил Лев Антонович.
– О! Это прекрасный и верный ответ! – Пасхин вскинул бровь, как это делает большой начальник, довольный работой маленького начальника.
– Но… ничего нет… о метках! Как… – с волнением и огорчением заговорил кладоискатель.
– Есть! Но сейчас, любезнейший, я скажу о них на словах. – Брови всё ещё висели над глазами, как крылья. – В одной записке они названы «оком». Могу позволить себе предположить три известных изображения: «Око всевидящего», «Око возрождения» и «Око Осириса». Правда, там затёрты ещё два слова…
Ирин не мог оторвать глаз от бровей аристократа.
– Вы увидели на мне третий глаз? Или то самое «Око»? – пошутил тот.
– Да… извините… странно… Ваши глаза напоминают «Око Осириса», как рисуют его на лодках мальтийские рыбаки.
– Как же?
– С чёткой густой бровью. Приподнятой. И ещё… ха… ещё в цветах российского «триколора».
– Прелестно!
– Каким же будет наш «договор о намерениях»? – деловито спросил Лев Антонович.
– Самый обыкновенный. – Морщинки вокруг глаз немца стали похожи на локоны Медузы Горгоны, и вокруг чёрного зрачка появилась в тёмно-синей радужной оболочке «пляшущая луна». – Вы пишите мне расписку, что брали в аренду мою «машину времени». Кровью! – Улыбочка мефистофельская. – Шучу. Это – фигура речи. Перед Ним и Павлом… – Он показал рукой на алтарь, на небо и на сердце. – …мы и совершили сделку.
– Я всё равно… мне нужно понять: почему вы мне доверяете? – Лев был искренним.
– Что ж, милейший… Наверно, вам действительно нужно знать, почему именно вам я доверяю корабль намерений… э… поисков. Во-первых, мне восемьдесят девять лет, и искать кандидатур не приходится. Во-вторых, к этому возрасту я успел научиться отличать людей. Вы мне симпатичны, и я чую в вас Мастера. Ну и, в-третьих, хочется побыть немного добрым волшебником!
Вольдемар Генрихович встал, взял Льва под локоть, и они двинулись к выходу. У машины Пасхин не спешил расстаться, а молчал, будто что-то припоминая.
– Да, опять кое-что забыл вам сказать. Давайте присядем в авто.
Барон сел сзади, Лев – возле водителя.
– Конечно, у вас свои методы работы… Но и я, смею уверить, кое-что понимаю в тайнах… Да-с. Вы любите Шекспира? Театр?
Ирин недоумённо посмотрел в водительское зеркало на немца. Тот был серьёзен и вряд ли хотел по-стариковски побалаболить.
– Сонеты его люблю. Драматургию не очень понимаю. – Невольная реминисценция с сегодняшним круглым столом «прошелестела» в голове Льва Антоновича.
– Благодарю за честный ответ! Мало кто понимает. Там столько «ловушек», столько «тайников» зарыто! Но не это главное. Главное, что «весь мир – театр». Чтобы сыграть Гамлета, нужно быть Гамлетом! Я, право, очень обрадовался, когда вы, прочтя дневниковые записки Павла, «нашего Гамлета»… э… выразились… «близкий человек». Браво! Но соблаговолите тогда уже терпеть! Да-с! Он будет испытывать ваше терпение, будет мучить! Любые мистические тайны не хотят отдаться дёшево! Вы меня понимаете?
– Да, вполне. Я готов вжиться в Роль, отдаться… – Лев улыбнулся. – Игре.
– И вот что ещё важно, милостивый государь! Я выбрал вас – я вам доверился. Как поступит он, Павел? Понимаете, сударь мой: житейские, даже самые насущные жизненные заботы – это скольжение по поверхности, а наша, как вы недурно определили, Игра – это погружение, это труд души… И не каждый может… Есть вещи несоединимые… Как бы проще, образнее… Вот… Ха! Женщине нужен лучший… альфа-самец, а мужчине нужно разнообразие. Ему лучшие не нужны. Но ему нужны… э… пряные. Ха! Томные и пьяные, танцовщицы и молочницы, госпожи и рабыни. Но все – пряные! Иначе не будет Спектакля. Все участники должны быть созвучны!.. – Голос Вольдемара Генриховича, только что энергичный, стал глуше. – Кстати, о спектаклях. Я давно написал две пьесы о Павле Петровиче. Много раз переделывал их, но ни разу не поставил… То советская оккупация Восточной Германии, то это современное всеобщее бездушие… равнодушие всех ко всему… эта массовая культура… Тут даже вы, русские, сдались! Жаль! Держались ведь на своих, хоть шатких, но идеалах! Так вот. – Он взял в руки две папки и передал через плечо Льву. – Советую прочесть. Условно их можно назвать «Трудно быть принцем» и «Страшно быть императором». Это вам… для Роли. Видите ли, Бог не дал мне детей… – Он вытер увлажнившиеся глаза платком. – Мы заболтались… Вот моя визитка…