Замок Персмон. Зеленые призраки. Последняя любовь
Шрифт:
— Я могу сказать, — вскричала рассерженная Фелиция, — что ты лжец и негодяй! Я любуюсь, как ты, попирая ногами всякую нравственность, проповедуешь о семейных обязанностях! Смеешь ли ты защищать моего мужа! Признайся, что я уже давно надоела тебе и ты хочешь время от времени забавляться мной, играть комедию страстей и чувств, уверять меня своими заранее заготовленными лживыми словами и клятвами. Остальное же время ты любишь всем сердцем свою жену и вместе с ней смеешься надо мной! Но слушай, лжешь ты или нет, но я не хочу довольствоваться той долей, которую ты предоставляешь мне. Я не только хочу восторгов, уверений, вздохов, но также и твоей дружбы, доверия, покорности, твоего общества! Я хочу видеть тебя каждую минуту! Я желаю участи твоей жены. Этой ценой я поменяюсь с ней ролью: она будет твоей любовницей, твоей прихотью и твоим мимолетным развлечением. Я знаю теперь горечь и унижение этого положения и без ревности предоставлю ей его: я согласна лучше жалеть ее, чем завидовать. Слышишь ли, чего я хочу?.. Под каким-нибудь предлогом ты придешь жить ко мне и время от времени будешь навещать Ванину. Она согласится на это. Ты убедишь ее, она будет думать, что ты обожаешь ее, что она одержала победу надо мной, а я тогда буду смеяться над ней!
— Прекрасно, — с иронией заметил Тонино, — вот это превосходно придумано. А что же сделаем мы с Сильвестром?
— О, не говори мне о нем, иначе я взберусь на ту скалу и брошусь оттуда!
— Ты видишь, что он тебе дороже жизни, дороже меня, и я должен был бы ревновать!
— А ты не ревнуешь! Теперь это совершенно ясно. Но я…
— Ты ревнуешь из-за своего самолюбия, но не из-за любви ко мне, которой ты никогда не чувствовала.
— Это возможно… так же, как и ты ко мне. Кто знает, может быть, только порок и соединил нас.
— Твои слова ужасны!
— Не слова, а факты! Иди же прочь, я узнала теперь свою судьбу. Я исправлю свою вину: буду любить мужа и забуду тебя.
Она хотела уйти, но он удержал ее. Очевидно, она надоела ему и он с восторгом порвал бы с ней всякие отношения, если бы денежный интерес не таился под его чувственной страстью. По всей вероятности, сделав над собой усилие, чтобы стряхнуть усталость ума и сердца он старался заговорить со свойственной ему смесью красноречия и цинизма прозы. Я не осмелюсь передать вам всех прелестей и плоскостей его разговора. Я, насколько возможно, стараюсь выбросить те циничнее сцены и слова, сказанные под влиянием лихорадочного состояния, то экзальтированные, то оскорбительные и унизительные для той женщины, которая слушает и принимает их. Следя за изменением лица Фелиции, он изучал то впечатление, которое производил на нее своими доводами, то правдоподобными, то оскорбительными В заключение этого разговора было сказано то, что могло служить развязкой их теперешнего положения и теснее соединить их. Но для этого надо было терпеть и ждать. Но ждать чего же? На это последовал роковой ответ. Надо было надеяться на мою смерть, а также и на смерть Ванины. Я был еще молод и совершенно здоров, но часто подвергал себя опасности в глетчерах: стоило только наступить на какой-нибудь камешек или сучок или же, еще менее, задуматься на одну секунду, чтобы поскользнуться и навсегда исчезнуть. Да и кроме того, я подвергал себя тысяче ежедневных опасностей. Я был слишком добр и притом совершенный ребенок; из-за какого-нибудь муравья я был готов броситься в воду, чтобы спасти его. С таким характером можно найти массу случаев для скорой смерти. Даже мое хорошее здоровье и то заключало в себе повод к опасности. Те, которые, как я, не подвергались серьезной болезни, могут умереть от малейшей простуды или же от удара солнца. Кроме того, я не предпринимал никаких предосторожностей. В мои годы это было очень необдуманно, ведь наша жизнь висит на волоске! Никогда не следует поэтому бояться продолжительности тех уз, которые тяготят нас. На свете нет ничего вечного! Разумно можно только предвидеть то, что молодые переживут старых: зрелый плод первый падает с дерева! В заключение добрый Тонино, оплакав меня заблаговременно обещал моей жене похоронить меня. Что же касается его жены, то он говорил, что она гораздо слабее здоровьем, чем это кажется; при рождении первого ребенка она чуть было не умерла. Фелиция настаивала, что бы он все рассказал, и тогда он гнусно жалобным тоном прибавил, что с того времени у Ванины очень слабая грудь. Поэтому, заметил он, не следует портить будущего ненавистью и нетерпением. От судьбы не уйдешь, он уверен в этом и с юных лет уже говорил себе: я буду мужем Фелиции, и в то время, когда венчался с Ваниной и стоял с ней у престола, какой-то волшебный голос шептал ему: «Это в ожидании той, которую ты любишь и которой будешь обладать». Обладание наступило, скоро наступит и брак.
— Я не знаю, когда и каким образом, — прибавил он, — но это предназначено, я чувствую, знаю, вижу и предсказываю тебе. Ты это увидишь, верь мне, молчи и не отнимай от меня мечты, которой я живу!
Я с презрением улыбался, слушая Тонино, который говорил о судьбе, устраивая ее по своему желанию. Находясь за скалой, разделявшей нас и возвышавшейся над пропастью, я смотрел на подмытые глыбы этой скалы, которые унесет первая гроза, и говорил себе, что может быть внизу она разрушена еще сильней и грозит еще более неминуемым падением, чем мне казалось.
Тонино нечаянно мог бы толкнуть ее и заставить обвалиться ту каменистую глыбу, на которой я стоял.
И кто знает, может быть, и я, втыкая мою палку в песок, мог бы свергнуть в пропасть вместе со мной этих мечтателей, строивших свое гнездо на моей могиле?!
Я утомился слушать их; я уже достаточно узнал. Не знаю, о чем они говорили еще; когда они удалились, я не слушал их больше и не следил за ними, все, что касалось их, сделалось для меня совершенно безразличным.
Кроме того, я узнал все, что желал: прошлое этой связи, настоящее, надежды относительно будущего, степень их искренности, правдивости, влечения того и другого, их смелость, софизмы, опасения и надежды — словом, все! Моя роль совершенно менялась после этого: мне более нечего было узнавать; я должен был, окончив справки, исследовать сам причину и произнести приговор.
Но как бы я ни был рассержен и оскорблен, я, как человек рассудительный, не мог не знать, что, прежде чем осудить виновных, следовало разобрать важность их проступка и раньше еще этого разобрать все человечество. Надо было подняться еще выше и потеряться в созерцании бесконечности, потому что мы не можем определить человека, не упоминая о Боге.
Я мог действовать на основании моих познаний, мне не надо было дожидаться этого дня, чтобы утвердиться в моей вере. Я не был ни последователем Спинозы, ни картезианской философии; я признавал большей частью, как и все люди моего времени, ту и другую систему, дополняя их учением прогресса, которое, казалось, примиряло эти две доктрины. В действительности, если верить, что Спиноза прав, считая свободу и ответственность нашей совести менее абсолютной, чем это допускает Декарт, и, если последний прав, расширяя область ответственности и свободы совести, то мы не находим ни у того, ни у другого решительного ответа на этот важный вопрос.
Католик есть тот же самый картезианец в том отношении, что оба признают неограниченность ответственности, основываясь на вечности наказания. Следовательно, католицизм ничего не разрешает, потому что вечное наказание отвергается, основываясь на аналогии, разумом, чувством и опытом.
Все новейшие философские учения допускают новые, высшие понятия, и не нужно быть слишком ученый или хитроумным, чтобы постигнуть истину, которой дышат главнейшие изыскания нашего века. Эта светлая истина основана на опыте, другими словами, на критическом разборе истории человечества и содержит в себе ту редкую, могущественную правдивость, которая тотчас же признается разумом и чувством.
Человек не ангел и не животное, говорит Паскаль. Теперь мы почти все согласны с этим. Человек большею частью повинуется своим роковым инстинктам, и его душа слишком безусловно свободна; в некоторых случаях, слишком даже частых, чтобы считать их за исключения, душа совсем не бывает свободной. А между тем Спинозу если не осудили, то по крайней мере опередили и исправили. Человек считается действующей силой нравственности. Но когда он не отвечает за свои мысли и поступки, он не может быть членом общества и считаться этой силой. Род человеческий был создан способным к усовершенствованию, следовательно, человек может считаться свободным каждый день, каждый час его существования спадает завеса с его глаз, смягчаются его инстинкты, развиваются ум и сердце.
В общем, это не всегда кажется верным, но это так.
Даже в эпохи, которые кажутся склонными к упадку, тайная работа приготовляет почву для прогресса. Само человечество переживает более или менее суровые зимы, но весна обыкновенно возвращается, и так как в совокупности люди незаметно совершенствуются, то и каждый человек в отдельности, обладающий чувствительностью, прогрессирует, ощущая это сам или даже не замечая этого. Общество может быть развращенным, может распасться и уничтожиться; но тем не менее правда будет идти вперед, и, если даже у нее останется только один последователь, она все же сумеет распространиться и образовать новое общество. Земные перевороты не уничтожают божественных законов, а также не изменяют и законов нравственных, духовных и физических. Эти истины не гибнут, а возвышаются и совершенствуются.
Было очень легко вывести следствие из моей скромной личной философии. Хотя те виновные, которых я должен был осудить, и были жертвой своей невоздержанной и развращенной натуры, то тем не менее лучшая среда, лучшее образование могли бы дать им силы для борьбы с их желаниями. Презирая до отвращения болезненное воображение, заставившее их отвергнуть супружеское счастье и броситься в преступные объятия, я должен был вспомнить, что Тонино мог бы, соединяя свою судьбу с другой женщиной, стать честным и что Фелиция могла бы остаться чистой и избежать до конца своей жизни последствий ее первой ошибки. Свобода нравственности существует, но она может заглохнуть вследствие отсутствия нравственной поддержки и деспотического заражения злом. Перед этой задачей мне не было надобности разбирать великий вопрос о браке и спрашивать, была ли неразрывность его возможна по отношению к чувствам. Брак является фактическим вопросом общественного порядка.