Замок. Процесс. Америка. Три романа в одном томе
Шрифт:
— Я не разбираюсь в политике, — признался Карл.
— И напрасно, — укорил его студент. — Но все равно, глаза и уши-то у вас есть. И вы не могли не заметить, что у этого человека есть и друзья, но есть и враги. Так вот, представьте себе, у него, по моему прогнозу, нет ни малейших шансов на избрание. По чистой случайности мне все про него известно, живет тут у нас один, он хорошо его знает. Человек он не без способностей, и по своим политическим взглядам, да и по политической биографии именно он больше всего подошел бы для нашего округа на место судьи. Вы думаете, кто-нибудь полагает всерьез, что его выберут? Да ни одна душа! Он провалится, причем с таким треском, что дальше некуда, только зря потратится на предвыборную кампанию, считай что выбросит деньги на ветер, вот и все.
Некоторое время Карл и студент молча смотрели друг на друга. Потом студент с улыбкой кивнул и пальцами провел по усталым
— Ну как, вам еще спать не пора? — спросил он. — А то мне ведь тоже пора заниматься. Видите, сколько еще проработать надо. — С этими словами он быстро пролистнул полкниги, чтобы Карл мог воочию убедиться, какая большая работа ему предстоит.
— Тогда спокойной ночи, — сказал Карл и вежливо поклонился.
— Заходите как-нибудь к нам, — пригласил студент, поплотнее устраиваясь за столом, — если захочется, конечно. У нас тут всегда большое общество. С девяти до десяти вечера у меня и для вас найдется время.
— Значит, вы советуете мне остаться у Деламарша? — спросил Карл напоследок.
— Безусловно, — ответил студент, снова склоняя голову над книгой. И Карлу почудилось, что это вовсе не студент ему ответил, а чей-то другой, мощный и басовитый, голос, эхо которого, казалось, все еще звучит у него в ушах. Медленно подошел он к портьере, оглянулся еще раз на студента, который сидел теперь совершенно неподвижно, один посреди бескрайней тьмы, выхваченный ярким кругом света, — и проскользнул в комнату. Со всех сторон его сразу обдало мерное, напористое посапывание. Двигаясь по стенке, он стал искать тахту и, найдя, спокойно растянулся на ней, словно это давнее и привычное его ложе. Раз уж студент, который хорошо знает и Деламарша и здешние порядки, и вообще человек образованный, посоветовал ему остаться, значит, пока и думать не о чем. Таких непомерных целей, как студент, он перед собой не ставит, еще неизвестно, удалось ли бы ему дома закончить школу, а если уж даже дома это казалось делом почти невозможным, то тем более никто не вправе требовать этого от Карла здесь, в чужой стране. Зато надежда найти работу, на которой он смог бы проявить себя и, соответственно, чего-то добиться в жизни, — такая надежда будет верной, если он пока что займет место слуги у Деламарша и уж отсюда, из безопасного укрытия, станет поджидать благоприятную возможность. А на этой улице, судя по всему, полным-полно контор — и средней руки, и совсем третьеразрядных, и уж наверное их хозяева в случае надобности не слишком придирчиво набирают служащих. А он, если надо, с удовольствием пойдет в такую контору даже рассыльным, но ведь, в конце концов, не исключено, что ему предложат и чисто канцелярскую работу, так что со временем, быть может, и он когда-нибудь будет сидеть за своим письменным столом и изредка — но недолго — беззаботно поглядывать в окно, как тот чиновник, которого он сегодня видел, когда они с Деламаршем шли дворами. Он уже закрыл глаза, когда в голову пришла новая успокоительная мысль: он еще очень молод, а Деламарш рано или поздно все-таки должен вернуть ему свободу — ведь и вправду не похоже, что они с Брунельдой обосновались тут на веки вечные. Ну, а уж если он получит место в бюро, он ничем другим, кроме своей канцелярской работы, заниматься не будет и в отличие от студента не станет распылять свои силы. Если понадобится, он и ночами будет работать — пожалуй, при скудных азах его коммерческого образования вначале это даже неизбежно от него потребуется. Он будет думать только об интересах дела, которому служит, и не погнушается никакими обязанностями — даже такими, которыми другие чиновники будут пренебрегать, считая их ниже своего достоинства. Благие намерения сонмом роились у него в голове, словно его будущий начальник уже стоит над тахтой и пристально вглядывается в лицо Карла.
С этими мыслями Карл заснул, но уже в полусне его вспугнул могучий вздох Брунельды, — вероятно, ей привиделся скверный сон, и она тяжело заворочалась на своем ложе.
Глава восьмая
— Вставай-вставай! — услышал Карл голос Робинсона, едва он на следующее утро открыл глаза. Балконная портьера была задернута, но по пробившимся в щели ровным, сильным лучам теплого солнца чувствовалось, что близится полдень. Робинсон с озабоченным лицом метался по комнате взад-вперед, неся в руках то полотенце, то ведро с водой, то различные предметы белья и одежды, и всякий раз, пробегая мимо Карла, кивками головы призывал того вставать поскорее и, приподняв над собой очередную вещь, как бы показывал Карлу: вот, мол, последний раз за тебя отдуваюсь, но уж так и быть, поскольку ты сегодня первый день и все равно не знаешь всех тонкостей службы.
Вскоре, однако, Карл увидел и тех, кого Робинсон обслуживает. В углу, отгороженном от остальной комнаты двумя шкафами, — Карл вчера этого закутка не заметил, — происходила ответственная процедура: там мыли Брунельду. Над шкафом возвышалась ее голова, голая шея — волосы облепили ей лицо — и бычий загривок, вокруг нее то и дело мелькала рука Деламарша с брызжущей во все стороны мыльной губкой. Слышались отрывистые команды, отдаваемые Деламаршем Робинсону, который выполнял их, доставляя требуемые вещи не через проход в закуток — проход этот был сейчас заставлен ширмой, — а воровато просовывал в узкую щель между ширмой и шкафом, причем всякий раз, боязливо протягивая руку, он отворачивал лицо в противоположную сторону.
— Полотенце! Полотенце! — орал Деламарш. И не успевал Робинсон, который как раз в это время лихорадочно нашаривал что-то под столом, вздрогнуть от этого нового приказа и вынырнуть из-под стола, как уже звучал следующий: — Да где же вода, черт возьми! — И разъяренное лицо Деламарша грозно взмывало над шкафом.
Все, что, по мнению Карла, может понадобиться нормальному человеку для мытья и одевания только один раз, здесь требовалось и доставлялось многократно и в самой немыслимой последовательности. На электрической плитке постоянно подогревалось ведро с водой, и то и дело Робинсон, согнувшись и раскорячив ноги, таскал это тяжеленное ведро к банному закутку. При таком объеме работы было неудивительно, что он не всегда точно придерживается указаний, а однажды, когда в очередной раз потребовалось полотенце, просто схватил рубашку с большого спального ложа в центре комнаты и, скомкав ее узлом, перебросил за шкаф.
Но и Деламаршу приходилось не легче, и, возможно, он только потому и злился на Робинсона — в своем раздражении Карла он просто не замечал, — что сам не мог угодить Брунельде.
— Ах! — вопила она, и даже непричастный к мытью Карл вздрагивал от испуга. — Ты мне делаешь больно! Убирайся! Лучше уж самой мыться, чем так мучиться! Опять вся рука онемела — чуть не оторвал. Кто же так трет — этак и изувечить недолго. У меня, наверное, вся спина в синяках. Ты-то, конечно, мне не скажешь. Вот погоди, я попрошу Робинсона посмотреть или нашего малыша. Нет-нет, я этого не сделаю, но будь же немного поласковей. Осторожнее надо, Деламарш, осторожнее, но тебе хоть каждое утро об этом тверди — все без толку. Робинсон! — позвала она вдруг, призывно помахивая над головой кружевными трусиками. — Робинсон! Иди сюда, помоги мне, взгляни, как я страдаю! И эту пытку он еще называет мытьем, этот Деламарш. Робинсон, где же ты? Или у тебя тоже нет сердца?
Карл молча подал Робинсону знак, пальцем указав в сторону Брунельды, но тот только прикрыл глаза и умудренно покачал головой: мол, мне лучше знать.
— Ты что, спятил? — шепнул он, наклоняясь к уху Карла. — Это она только так, в шутку. Один раз я сдуру сходил, с меня хватит. Они в меня как вцепятся — и с головой в ванну, я чуть не утонул. А потом Брунельда целыми днями меня изводила, бесстыдником обзывала, да еще и приставала: «Что-то давненько ты со мной не мылся», или: «Когда же ты снова придешь посмотреть, как я моюсь?» И только после того, как я несколько раз на коленях просил у нее прощения, перестала. Нет, этого я никогда не забуду.
Пока он все это рассказывал, Брунельда то и дело его звала:
— Робинсон! Робинсон! Да где же этот негодник Робинсон!
И хотя никто на помощь к ней не шел и даже на зов не откликался — Робинсон уселся рядом с Карлом, и они оба молча поглядывали на шкафы, над которыми попеременно высовывались головы Брунельды и Деламарша, — несмотря на это, громкие сетования Брунельды на неуклюжесть Деламарша не прекращались.
— Ну же, Деламарш, — негодовала она. — Теперь я совсем ничего не чувствую! Разве так трут! Где у тебя губка? Так пошевеливайся! Если б я могла нагнуться, если б я сама двигалась! Уж я бы тебе показала, как надо мыть. Где мои девичьи годы, где поместье моих родителей, когда я каждое утро купалась в Колорадо, а уж как плавала — никто из подружек не мог за мной угнаться. А теперь! Когда же ты научишься меня мыть, Деламарш! Ты только губкой туда-сюда водишь и вроде стараешься, а я ничего не чувствую. Если я просила не тереть меня до крови, это еще не значит, что я намерена торчать тут на сквозняке и простудиться. Прямо хоть прыгай из ванны и беги в чем мать родила.
Но до исполнения этой угрозы — хотя Брунельда так и так не в состоянии была ее исполнить — дело не дошло: по-видимому, Деламарш, не на шутку перепуганный упоминанием о простуде, силой запихнул ее в ванну, о чем свидетельствовал мощный бухающий всплеск.
— Это ты умеешь, Деламарш, — послышалось немного погодя, но уже тише. — Подлизываться, только подлизываться, вместо того чтобы хоть что-то сделать как надо.
Потом наступила тишина.
— Теперь они целуются, — сообщил Робинсон, многозначительно вскинув брови.