Заморозки
Шрифт:
И снова печальная музыка.
Однако.
Скончался вчера утром, а передают сегодня вечером. Пауза в тридцать шесть часов. Что проходило в это время?
— Что означает — «скоропостижно»? — спросил Антон.
— Быстро, внезапно, неожиданно. Вечером катался на лыжах, а утром пришли — он уже остывает.
— А как у него со здоровьем?
— Откуда мне знать, я в «кремлевке» не работаю. По виду — соответственно возрасту.
— На семьдесят втором году жизни… — покрутил головой Антон.
Ну да. Выше средней продолжительности жизни по стране. Но в январе, когда Леонид Ильич мне
В восемь повторили то же самое, уже в присутствии всех — Геллер, Нодирбек и Гасанов собрались у меня, мой номер самый вместительный. Две комнаты.
— Что делать будем? — спросил Нодирбек.
— А что тут можно сделать? — удивился я. — Скорбеть. И работать. В нашем случае — стремиться к победе.
— Я в посольство позвоню, — не спросил, а сообщил Гасанов. — Вдруг будут какие-нибудь распоряжения, — и он подсел к телефону.
— Звоните из своего номера, — сказал я. — Мне думать нужно.
Он прекословить не стал, ушёл. Переводчик с турецкого, как же.
На средних волнах я поискал «Московское радио». Здесь приём был увереннее, но передавали то же самое — печальную музыку и кратенькое сообщение.
Перешёл на Би-Би-Си. Печальной музыки не было, новой информации — тоже.
Вернулся Гасанов:
— Не дозвонился до посольства. Занято.
— Сняли трубку, — сказал Нодирбек. — Указаний не получили, отвечать, что ничего не знают, не хотят, отсюда и тактика.
За время, что я знаю Нодирбека, он возмужал. Или это наследственный опыт просыпается?
— Это ничего не меняет. Новость печальная, новость неожиданная.
Из холодильника я достал нераспечатанную бутылку «Столичной». Всегда беру с собой, на всякий случай. А он возьми и приключись, всякий случай.
Выпили. Что и пить-то, бутылка на пятерых.
Выпили и разошлись.
Мне другое показалось, когда Брежнев меня награждал: он торопился. Я чего ждал? Я ждал «Красное Знамя», а он сразу — Героя. Будто подозревал, что времени ему отпущено мало, и хотел успеть с наградой, минуя промежуточные ступени.
И очень может быть, что он оказался прав, когда спешил.
Глава 2
23 февраля 1978 года, четверг — 24 февраля 1978 года, пятница
Новые приобретения
В аэропорту бросился в глаза огромный портрет Брежнева. В правом нижнем углу — чёрная широкая полоса. Правом от нас, а от Брежнева — в левом.
Во время матча за нами, вернее, за мной, наше радио пристально следило и в новостях не забывало упоминать: «Советский гроссмейстер Чижик лидирует в финальном матче претендентов со счетом один — ноль, два — ноль, четыре — ноль», считая только результативные партии, без ничьих. И создавалось впечатление, что я громлю соперника легко и непринужденно. После шестнадцатой партии счет стал пять — ноль, в мою, естественно, пользу, общий счёт десять с половиной на пять с половиной, матч завершился, но об этом уже не объявляли: страна погрузилась в траур. Впрочем, может, где-то и объявили, да я не слышал. В Стамбуле быстренько завершили требуемые
Летели, летели, и вот — прилетели.
Торжественной встречи общественность нам не устроила. Не до того сейчас общественности. В стране траур, какие уж тут торжественные встречи.
Шереметьевский аэропорт, и без того неулыбчивый, сегодня был особенно хмур. Впрочем, таможня не только не свирепствовала, но меня, мой багаж и мою декларацию пропустила не глядя. Поставили закорючку, и всё. Проходите, не задерживайтесь.
Никто и не задерживался. Неуютно здесь. Холодно. Пустынно. В киосках я взял несколько газет, и всё. Еще там были журнал «Советиш Геймланд», брошюрки с текстом новой Конституции СССР, и открытки с портретами киноактеров. Вся имевшаяся пресса, да.
В зале меня встретили Лиса и Пантера. Обнимашки-целовашки, и вот уже я, попрощавшись с командой — завтра встретимся в Спорткомитете, — еду домой.
Таксист молчит. Хмурый. И город какой-то насторожённый. Флаги, порой встречающиеся по пути, с непременными черными лентами. Из уличных репродукторов доносится тихая траурная музыка. Прохожих немного. Все идут торопливо, подгоняемые ветром, морозом, давящей тоской.
Без присмотра. Люди себя чувствуют без присмотра, а это непривычно. Четырнадцать без малого лет у них был Леонид Ильич, а что теперь? Андропов? Но Андропов — это по партийной линии, а стали привыкать, что Председатель Президиума Верховного Совета — это как президент в Америке, то есть выше.
Ну, ничего. Как наверху решат, так и будем жить.
Но тревожно.
Молчит таксист, и мы помалкиваем. Тревожность и подозрительность — близнецы-сестры. Выражать радостные чувства в эти дни неприлично.
Я? Печально, конечно. И девочки печалятся: Леонид Ильич был человеком хорошим. И нашим автором. И вообще. Нужно будет Галине позвонить. Или навестить. Но сейчас ей не до нас. Не до меня. Чижик — птичка мелкая, ей орлы требуются.
Да только орлы, пожалуй, полетят искать новые места. Места, где можно поживиться.
В лифте девочки сказали:
— Ты только не волнуйся! Мы обстановку купили!
— Уже не волнуюсь.
Перед отъездом был разговор: нужно бы купить хотя бы стулья, а то посидеть со вкусом не на чем. Ну, и остальное тоже, что понравится. У меня прежде была идея — покупать мебель старую, дореволюционную, Гамбса и других, я даже кое-что и купил, преимущественно у отъезжающей за границу профессуры и прочих зажиточных репатриантов, но потом подумал — а зачем? Зачем имитировать жизнь, ушедшую давно и навсегда, а, главное, к которой я никакого отношения не имею? Почему не купить мебель нашего, космического века?
Но как-то не получалось. Советские мебельные фабрики вдруг полюбили прессованные опилки, покрытые шпоном. Прогрессивная технология, очень помогает выполнять и перевыполнять план. Но мне не нравится. Польские, румынские, югославские гарнитуры уже получше. Но хочется совсем хорошее.
Вот девочки и сказали: ты, Чижик, езжай в Стамбул, а мы уж тут решим, как нам обустроить квартиру.
Я и обрадовался. Деньги, говорю, в тумбочке, то бишь в ящике славянского шкафа. Сказал, и уехал.
А теперь, значит, вернулся.