Заморская Русь
Шрифт:
– Дай-ка нож, Трофимыч!
– Зачем? – сунул руку за голяшку дед Иван.
– Однако у племянника уши длинноваты, надо окоротить!
Сысой вздрогнул, пискнул и исчез, заползая за бабку Матрену. За столом засмеялись. Сысой понял, что дядька пошутил, стыдясь нечаянного испуга, снова пополз на край печи. Семен икнул, подобрел, покачиваясь, встал, протянул ему руку и резко отпрянул, затряс укушенным пальцем. Теперь рассмеялся Александр Петрович:
– Нашла коса на камень!.. Этот ушкуй еще и тебе покажет кузькину мать. Прочили его в преподобные, Феня до сороковин
Семен протрезвел. Не зная, смеяться или сердиться, сел на прежнее место. Сысой снова выглянул, их взгляды встретились. И дядька вдруг подмигнул ему:
– Тоже, поди, в земле копаться не станешь? Топор за кушак, фузею на плечо – и айда искать счастья! – С болью тяжело доставшегося опыта, добавил: – Ведь нам с тобой подавай все сразу… Сколько у тебя, батя, скотины? – обернулся к отцу.
– Два десятка коней, коров столько же…
– Попробуй-ка походи за этой прорвой, – скривился Семен. – А Сысойка найдет землю, где работать не надо: молочны реки, кисельны берега, хлеб на деревьях…
Насмешка задела за живое отставного солдата, он поднял голову, сипло заспорил:
– А что? Откуда вышли, туда и придем. Близко уже!.. Боцман Иванов знал, где искать. Он грамотный был. И ты, внучок, учись читать.
Дед Александр глубоко зевнул, на выдохе, прерывисто и устало укорил служилых:
– Человеку от Бога велено добывать хлеб в поте лица своего. Кому даром достается, от того Отец Небесный отступился. А нечисть… – Дед перекрестился, слегка обернувшись к образам. – Заманит посулами, озолотит, а после посмеется: золото окажется дерьмом, а хлеб – камнем. По-другому не бывает! Чем тебе наша жизнь плоха? – с притерпевшейся тоской взглянул на Семена. – Самый главный, самый счастливый человек на земле – пашенный, божий человек.
– А как ему без служилых? – младший сын поднял непокорные глаза и расправил усы казанком указательного пальца. – Тут же обчистят и закабалят.
– Что правда, то правда, – примиряясь, снова зевнул дед Александр, мелко крестя бороду. – Без воинства никак нельзя. Купчишка откупится, дворянчик обасурманится, у мужика вся надежда на служилых… А вы и рады пятки чесать.
Завыло в трубе, заохало, заскрипела крыша. Дуло с востока на запад.
Дядька Семен оказывал Сысою особое внимание среди племянников, будто был с ним в сговоре.
– Печать на тебе вижу, – говорил, посмеиваясь. – Как и я, сбежишь от пашни. Будет – не будет тебе счастье… Уж как на роду писано, а долю найдешь. Только уходить надо с ружьем… Здесь нынче ружья делают хорошие, захожу в мангазейну – не налюбуюсь. А там, бывало, дадут ржавую дедовскую самоковку, а из нее с полусотни шагов в коня не попасть, куда уж себя защитить. Дыма да грохота там уже и медведи не боятся, не то что дикие люди.
– А что у тебя зубов нет? – спрашивал Сысой, разглядывая впалые губы под усами. – Дед старый, а у него есть.
Дядькины пшеничные усы начинали шевелиться, глаза плутовато разгорались.
– Зубы свои я по островам растерял, и все из-за золота! За морем его много, вместо камней на земле валяются червонцы. Высадился я как-то на остров – лежат они под ногами, а на меня бегут алеуты с дубинами. Я натолкал за щеку, из пищали – бах! Дым, ничего не видать. Выскакивает здоровенный алеут – меня дубиной по щеке – хрясть! Вместе с золотом вывалилась половина зубов. На других островах так же! Есть у диких в том и другой умысел: чтобы пришлый человек хлеб, рыбу ел, а мясо не трогал, китовины им самим не хватает.
Дядька хохотал, разинув беззубый рот. Сквозь нависшие усы розовели голые десны. А Сысой кручинился: воли ему хотелось, но с зубами. И томилась душа от дядькиных сказов про острова, галиоты, фальконеты, фузеи. Раззадоренный ими, он бегал в ружейную лавку, часами глядел на ряды ружей, пистолей, на чучела зверей, горки пуль и дроби.
По воскресеньям и престольным праздникам большая семья Александра Петровича ходила в церковь. Впереди шагал хозяин с Дарьей Петровной, за ними шли сыновья с женами и детьми. Нищие, убогие, издали завидев пышную седую бороду старосты, начинали возбужденно переговариваться, просить громче и жалобней. Александр Петрович доставал кожаный кошель, выкладывал на ладошки внуков и внучек медные монетки:
– Пойдите, подайте! От молодого и безгрешного милость Богу угодней!
Сысой в косоворотке и бараньей шапке шагнул к ряду убогих, сидевших вдоль церковной ограды. Его кулачок со сжатой монеткой схватили цепкие пальцы, глаза встретились с мутным взглядом дурочки. Он разжал кулак.
– Фу, медяк! – надула губы Глашка. – Золото дай! – И расхохоталась: – Ходить по золоту будешь – богатства не наживешь!
Сысой, широко раскрыв глаза, выдернул руку. Ударил колокол к обедне, спугнув с колокольни стаи воробьев и голубей. Шаркая великоватыми, с брата Федьки, чирками, подбежал к отцу, вцепился в его шитую крестами опояску.
– Глашка золота просит! – вскрикнул испуганно.
– Бог с ней, блаженная, – улыбнулся в бороду отец. – Сама не знает, чего говорит.
Получив подзатыльник от старшего брата, Сысой скинул шапку, стал креститься на купола приходской церкви, но думал о своем: верил дурочке, что будет ходить по золоту. Торопливо и приглушенно, захлебываясь и заикаясь, рассказал о том дядьке Семену, переметнувшись к нему от отца.
– Что с того, что не разбогатеешь? – с пониманием рассмеялся он. – Зато будешь искать! Так оно даже лучше. Узнает царь от ушников-соглядаев, что самовольно нашел самородное золото или клад, отправит на каторгу.
Крестясь, семья вошла в притвор. Александр Петрович достал из кошеля серебряную монетку, опустил в блестящую коробочку пожертвований на ремонт храма. А зловредный, писклявый голос из-за левого плеча с затаенной страстью шепнул Сысою на ухо: «Укради!» От такого совета у него качнулся пол под ногами, он перекрестился, хотел плюнул через плечо нечистому в рыло, но получил другой подзатыльник от Егорки. Не сильно оплеванный бес, видать, утерся и опять за свое: «Разбогатеешь, храм построишь… А без ружья за морем никак нельзя!»