Замошье
Шрифт:
Прозвали бабку Машу багатейкой, на том бы народу и успокоиться, но только злыдня Панька возьми да и каркни на людях:
— Позарится кто на машкины тыщи, и пропала баба. Живет на отрубе, кричи — не кричи, никто не услышит.
Так и случилось. Зимой соседки заметили, что бабка Маша неделю за водой не выходит, и дверь снегом примело. Вошли в дом и сыскали старуху в подполе среди картошки, придушенной. А денег не нашли.
Милиция даже дела заводить не стала — больно нужно из-за такой дряхлой! Участковый, правда, приглядывался: не загудит ли кто из выселенных уголовников, разжившись лихими деньгами, но все было тихо. У деревенских на этот счет
Выморочный дом отошел государству. Стоял пустой, исполкомовская печать болталась на двери. Через год приезжие ягодники, чтобы переночевать, сорвали печать и сбили замок. Затем в раскрытую избу потянулись деревенские. Первой Нюрка с мужем, за ними остальные. За посудой, мебелью, дровами. Потом за досками и кирпичом. Еще бы немного и за сруб бы принялись, все одно ведь, ничейный. Но этого бригадирша не допустила. Дом задарма отдали Ваське.
Первые недели Василий крутился как заведенный. Времени на новоселье бригадирша дала два дня, за это время только и успел, что привезти из Дно стекла да разжиться в центральной усадьбе новой дверью. Остальное пришлось делать вечерами. И дом в порядок приводить, и садом заниматься. Сад при доме был хороший, молодой, насаженный Юркой и бесплатно перешедший к новым владельцам.
Но как бы ни был Василий занят, перед закатом, когда старухи одна за другой тянулись к колонке за водой, он убирал инструмент и садился на самодельную скамью. Неспешно отвечал на приветствия, сам первый не здоровался, он тут дома, пусть с ним здороваются. Даже черемуховый куст вырубил на две трети, чтобы не заслонял владельца.
Хозяйки с коромыслами на плече здоровались и шаркали дальше по тропе. Скрипела ручка колонки, плескала вода в ведра. Согнувшись дугой, старухи тащились обратно. Лишь однажды добрая бабка Настя поставила Ведра и подошла к заборчику.
— Ты гляди, совсем обжился, — не то спросила, не то просто сказала она.
— Да уж, — ответил Василий.
— Теперь тебе еще обжениться бы, а то как одному?
— Меня не любят женщины, — неохотно сказал Василий.
— Поди? Найдется какая молодуха. Ты уж не зевай…
Эти слова больно царапнули Василия, напомнив последний разговор с Селехой. В самом деле, кому он тут нужен?
Перестали радовать дом и скамья, Василий затосковал. Может и вовсе запил бы горькую, но после указа водку стали давать по карточкам, какой тут к черту запой… Нелюдимый Василий вдруг почувствовал, как не хватает ему людей. После работы, шагая через деревню, останавливался у чужих окон, пытался заговаривать со старухами.
— Чо, соскучал никак? — прищурилась, встретившись с ним, Панька. — Не бойсь, скоро соседи приедут, дачники. Повеселеешь.
С той поры, как покойница Маша порушила свою прежнюю избу, на дальнем конце оставалось всего два дома: тот, в котором жил Василий, и другой, запертый после отъезда бабки Феши. Позато лето его купили ленинградцы, но вот уже июль а носу, а они все не появляются.
Панины слова сбылись, и как всегда не тем боком. Ленинградцы приехали, но ничто в жизни не изменилось. Слышались неподалеку голоса, иногда Василий замечал, как кто-нибудь из соседей выходит на огород, порой, вернувшись с работы, видел, как дачники, все трое, идут из лесу с черникой. Знакомиться с Василием соседи не пришли, а самому идти казалось обидным, да и робел отчего-то. Девчонка дачниковская, правда, прибежала. Сунулась через дыру в плетне, посмотрела снизу вверх на сгребавшего ветки Василия, спросила:
— Вы тут живете, да?
— Живу, — отвечал Василий.
— Раньше в этом доме одна бабушка жила, и ее убили, — сообщила девочка.
— Сам знаю.
— А мы рядом живем! — девчонка крикнула это, уже убегая.
Вот и все разговоры, и все веселье.
Когда началась уборочная, Василия перевели на ток. Работа чистая и, главное, рано кончается, так что можно успеть до вечера к Змеиному острову пощипать брусники. Тащиться с ягодой на рынок не было времени, и Василий сдавал бруснику на пункт по госцене. Решил, как накопится сумма, взять не деньгами, а цветным телевизором. Приемщица сказала, что так разрешается.
На Змеиный идти тропой через заброшенные кулиги, а потом мохом. Василий шел, помахивая самодельным, склепанным из пятилитровой жестянки, ведерком. Утром у сушилки полетел вентилятор, работа на току встала, и Василия отпустили домой с обеда. Солнце жарило не по-августовски горячо, но Василий привычно шагал, застегнув рабочую куртку и глубоко надвинув старую замасленную кепку.
Тропа круто сворачивала, Василий прошел поворот и вдруг остановился. Навстречу шла соседка-дачница. Раздетая. Не совсем, конечно, но даже не в купальнике, а в белье. Трусики и белый лифчик. Должно быть, возвращалась с моха и решила здесь, на безлюдьи пройтись по солнцу раздетой, чего нельзя в деревне под строгим взглядом всевидящих старух.
Василий уставился на молодое не тронутое загаром тело дачницы и неожиданно для самого себя громко сглотнул слюну. Женщина вздрогнула и попятилась от выросшей перед ней фигуры. Казалось, она сейчас закричит, но в этот момент из-за кустов показалась ее дочка, а следом муж с двумя корзинами на согнутых руках.
Василий с трудом отвел взгляд от белой, выпирающей из лифчика груди и, хрипло откашлявшись, поздоровался. Мужчина ответил, недружелюбно глядя на Василия.
— А я вас знаю, — сказала девчонка.
— За брусникой ходили? — спросил Василий, затылком чувствуя, как панически быстро одевается за его спиной женщина.
— Да, набрали, — ответил мужчина. Ему тоже было неловко, верно понял: в том, что его жена по лесу голой ходит виноват не Василий.
— А я только иду, — натужно продолжал Василий. — Я завсегда так: вечером сбегаю, за час ведерко наберу, на пузырек и хватит.
— С пузырьком теперь трудно…
— Это кому как. Я знаю тут, которые сами гонют. Чужому, конечно, не дадут, а мне завсегда… Меня тут каждая собака знает…
Дачница наконец привела себя в порядок, ее муж облегченно вздохнул, сказал невпопад:
— Извините, тяжело с корзинами, я пойду… — и исчез за поворотом.
А Василий в сердцах добежал аж к самой Ушкуйной горе и вернулся назад уже в темноте, не сорвав ни единой ягоды.
Всю ночь он проворочался, вспоминая встречу, ругая сам себя: «Да что же, баб у меня не было, что ли?» — и тут же признаваясь «Таких не было. Это настоящая, нетраченная».
И на работе не мог прийти в себя. Как всегда ходил, кидал деревянной лопатой на транспортер вываленную самосвалами свежеобмолоченную рожь, отгребал текущее из шнека высушенное зерно: чистое, желтое, горячее. Привычно ни о чем не думал, но был какой-то квелый, словно после сильного похмелья. Несколько раз влез, не глядя, под струю воздуха из барабана, которая накидала за шиворот колючей половы и замусорила глаза.