Замурованные: Хроники Кремлевского централа
Шрифт:
— Как это Сталин вошел в популярные?! — возмутился Григорий. — Это, наверное, фээсбэшники чего-то там подделали.
— А ты бы за кого голосовал?
— Ну, за поэта какого-нибудь, Пушкина, например. Я считаю, за политика не стоит голосовать. Вот в Антверпене нет даже ни одного памятника политику. Вот это правильная философия народа. Это я поддерживаю.
Скоро прибыли с судов Братчиков и Латушкин, довольные возвращению «домой», заряженные приветами и тюремными новостями.
— Чудеса были? — серьезно спросил меня Латушкин, морща нос от ароматов,
— Ты меня имеешь в виду? — встрял в разговор Грабовой.
— Вас, Григорий. Вы у нас здесь один чудесник.
— Я не по этой части, — заскромничал сокамерник. — Я наукой занимаюсь.
…Спецблок «Матросской тишины» выгодно отличался от 99/1 приличным ларьком и местным грилем, который снабжал зэков жареными цыплятами по 183 рубля за тушку. Оплачивать курей можно было только с воли. Птица заходила уже остывшей, в среднем по пять штук за раз, если, конечно, позволяли материальные возможности близких. Другие источники получения натурального мяса отсутствовали. Говяжий паек, который обычно шел приложением к баланде, кусочком граммов в семьдесят, с началом грузинско-российского конфликта появлялся в меню все реже и реже, и то преимущественно жилистыми ошметками неестественно черного цвета. Чтобы ощутить вкус говядины, приходилось ждать, пока за неделю накопится ошметков восемь, положенных на всю хату, а затем, промыв их в кипятке от грязи и пальцев баландеров, накрошить по волокнам в мелкую нарезку из помидоров и огурцов. Блюдо это носило гордое имя «осетинского салата», ставшего в нашей хате традиционным еженедельным лакомством. Сегодня к ужину подали именно его. Братчиков тут же принялся ностальгировать по Эквадору, банановым плантациям, знойным аборигенкам и лоховатым аборигенам. Его чемоданные настроения поддержал Грабовой.
— Я поеду в Америку, — поделился Григорий.
— Тебе нельзя из страны уезжать, — мрачно запретил Костя.
— Почему? — насупился кудесник.
— Ты-де в Лефортово сидел, значит, крепит тебя ФСБ по политике или шпионажу.
— Почему так думаешь? — напрягся Грабовой, не уловив иронии.
— На «девятке» и в Лефортово сидят или маньяки и убийцы, как мы с Ваней, или политические. Если свалишь за границу, тебя отравят, как Литвиненко.
— И станет товарищ Луговой дважды героем России, — похоронно подытожил я.
— Не-е-е. Это ерунда, — запротестовал Грабовой. — Я им не нужен буду. Тем более в
Америке они вряд ли будут что-то делать. Кстати, вам тоже надо в Америку стремиться.
— Гриша, с твоей отсидкой и сроком тебе не в Америку, тебе к воровскому надо стремиться. Тем более, какая может быть Америка, когда сам же говорил, что мы ее в течение трех лет бомбить начнем.
Грабовой промолчал, решительно сосредоточившись на кишкоблудстве.
Время волшебник коротал весьма странно. Целый день лежал на шконке, не выпуская из рук небольшой бордовый молитвослов. Одним глазом отрешенно смотрел в корешок разворота книжицы, страницы которой если и переворачивал, то очень редко, другим — украдкой посматривал телевизор, не прерываясь
Ненормальность психики Грабового проявлялась в его лжи. Он врал, как ребенок, неся очевидную несуразицу, которая сочинялась на ходу, путался в показаниях и грубо противоречил сказанному им только что.
Наше терпение стало иссякать стремительно, и этому способствовала вонючая неряшливость Грабового, привыкнуть к которой оказалось невозможно. Не в накладе оставался лишь Латушкин, которого благодаря мощному сверхуспящему источнику мушиных ферамонов, не жрали комары. Единственное чудо, явленное Грабовым, за что уже на второй день нашего совместного каторжанства Григорий Петрович получил погоняло «Фумитокс».
Надо отдать должное волшебнику, его нельзя упрекнуть в беспамятстве. Вернувшись от очередного адвоката, Фумитокс вспомнил острую тему эмиграции.
— Иван, ты говорил, как я могу уехать из России, оставив здесь своих сторонников?
— Ну, да. А еще Родину и партию, — добавил я.
— Но ведь у меня огромное число сторонников в Америке. Они же ничем не хуже. И там работа ведется гораздо сильнее, чем в России. А здесь нас фактически запретили, многие испугались и ушли. У меня за год сторонников в Америке увеличилось на семьдесят тысяч. Так что я могу смело оставить Россию.
— И в Америке существует партия «Другг»?
— У меня церковь зарегистрирована в Майами, Бостоне и Нью-Йорке.
— Какая церковь? — опешил я.
— Церковь Григория Грабового, — в бесцветном мычании задребезжали высокомерные горделивые нотки.
— Церковь христианская? — недоуменно переспросил я.
— Конечно. Обычная церковь. Христианская.
— Православная?
— Да.
— Подожди. Давай разберемся. Всякая христианская церковь называется в честь святого, творящего чудеса…
— Правильно. Я когда церковь регистрировал в Америке, то направил результаты по диагностике самолетов, они же удивительны!
— А где ты видел, чтобы именем неканонизированного да к тому же еще живого называли церковь?!
— Были в истории примеры. — Грабовой натужно улыбнулся. — Например, Сергий Радонежский зарегистрировал свою церковь, Иоанн Кронштадтский тоже зарегистрировал.
— Приплыли! — обалдел я. — Ты вообще знаешь… например, когда произошло Крещение Руси.
— А я и не должен этого знать.
— Кто крестил? В каком хотя бы веке?
— Ээээ. Это специфические знания. Зачем они мне нужны, — забегал глазами кудесник.
— Ты по богословию, по истории религии, да ты в конце концов хоть какую-то православную литературу читал?
— Да, — неуверенно, резонно предугадывая следующий вопрос, подтвердил Грабовой.
— И какую же? — Я не стал разочаровывать волшебника в ожиданиях.
— Я не помню названия.