Замурованные. Хроники Кремлевского централа
Шрифт:
– Знал бы прикуп, жил бы… Вы ж его пасли?! А у нас граждане на «полосатых» номерах не ездят.
– Сказали же по ящику, – уточнил Бубен, – что не курсанули, кого валить придется. А как прочухали, кого зажмурили, решили тупо сдаться.
– Гонят они, – возмутился стрелок. – Это дружок мой с мобилы бабе своей позвонил на домашний. Ну, мусора его и пробили.
– За пять тысяч долларов, – задумчиво произнес Алтын. – Таквы, получается, энтузиасты-бессеребреники. Вы хоть магнитолу из «мэрса» выдрали?
– Только золотые фиксы у жмуров, – заржал Бубен под скрежет зубов Прогляды.
– Ну, теперь киллеры-гастарбайтеры за козла ответите. Пыжик – не пыжик, а двадцатку выхватить проще некуда.
– Мне за чистуху обещали не больше червонца.
– Сколько можно мучиться, не пора ли ссучиться! Не знаю, как у вас в Луганске, а у нас чистосердечное признание смягчает вину, но увеличивает срок. В России вернее с цыганами договориться, чем с мусорами, – сочувственно изрек Алтын.
– Значит, сдал корешей, как пустые бутылки, – резюмировал Бубен, на что голова Прогляды резко нырнула в плечи. – Анекдот в тему: один хохол – гопник, два – банда, три – партизанский отряд, четыре хохла – партизанский отряд и один предатель.
На следующий день, с утра пораньше Бубна выдернули опера, по возвращению от которых его негодованию не было предела. Со слов Сергея выходило, что Сева настрочил на него и на Алтына несколько заяв об угрозах расправы и вымогалове. Бубен немедленно заклеймил Зайца петухом и сукой. От соответствующей сопроводиловки по тюрьме Севу-ГАИ спасало лишь полное отсутствие межкамерных коммуникаций, за исключением «доски объявлений» – широкой деревянной планки под вешалку в душевой. Однако краткие надписи, ручкой выцарапанные на дереве, были безымянны и оперативно затирались вертухаями. Неприкосновенными оставались лишь те послания, которые устраивала сама оперчасть для дискредитации определенных сидельцев в глазах тюремной общественности.
Первые недели кипучая суета тюремных будней проносилась мимо меня. Я пребывал словно в коме, в психологической коме. Вокруг лихо закручивалась арестантская жизнь с острыми сюжетами и интригами, ценностями и мерзостями, правилами и понятиями, я ощущал ее физически: кожей, носом, ушами, но духовно меня там не было. Мое тогдашнее состояние сродни мгновениям после пробуждения: видишь кровать, люстру, шторы, слышишь дребезжание будильника, но сознание все еще продолжает переживать бурные перипетии сновидений. Здесь эти мгновения растянулись в недели. По-настоящему я оживал только в письмах, где окружающая действительность преломлялась через разум, отражаясь на клетчатых листках осмысленным изложением. Писал не для того, чтобы быть прочитанным, а дабы вернуть душе дорогие образы. Разговаривал с сокамерниками и не слышал самого себя, но каждое слово, выскальзывавшее из-под «шарика», казалось, обретало голос громадной силы, важности и убежденности, захватывало воображаемого собеседника и возвращало меня домой.
По-настоящему я просыпался только во сне. Любые грезы были понятней, ближе и реалистичней каменного мешка, километров колючки и пронзающего до костей холода.
На третий день пришла посылка, зашла дачка, как здесь говорят: чай, конфеты, шоколад, сахар, сало, колбаса, масло, сыр. Все сладкое и жирное – у родных сработал стереотип «голодной тюрьмы». Плевать было на еду, очень не хотелось отдавать бланк о получении передачи, заполненный материнской рукой. С воли передали вещи: толстенный шерстяной свитер и, самое ценное, что только можно было вообразить, – фуфайку. Обыкновенную рабочую фуфайку, синюю, ватную, спасительно теплую. В эту ночь я в первый раз выспался: ноги по пояс засовываешь в свитер, фуфайку – на оставшуюся человеческую половину, – блаженство.
Дни неслись быстро, изматывающе и бестолково. Постоянно ели, качались и чифирили, последнее, чтобы разогнать кровь и просто от безделья. Чифирили под шоколад, курево и даже воблу. В качестве альтернативы чифирю мастырили тошнотворного «коня» или бросали в смолянистый отвар горсть донормила, после такого компота топорщились волосы и таращились глаза. Много курили, за день уходил блок. Для меня курево стало спасением от… курева. Куришь, чтобы не задыхаться от дыма, чтобы не чувствовать смрад хабариков, въевшийся в полотенце, постельное белье, одежду, волосы. Дурацкий замкнутый круг.
Сидели весело, даже смешно. Чтобы не плакать, в тюрьме смеются. Сначала остроумие и злословие оттачивались на Зайце, потом на Прогляде. Но дальше анекдотов и тюремных баек разговоры не шли. Всякая другая тема на этом централе могла привести к «новым обстоятельствам по делу».
Как-то Алтын с грустью завел разговор о родном Питере, быстро съехав на политическую конъюнктуру северной столицы: «Тетя Валя – формальность и недоразумение, реальный губернатор – Кумарин. В Питере последнее слово всегда за ним».
Удивительно, но в тюрьме очень часто слова материализуются. Стоит только вспомнить о семье, и именно в этот день придет письмо из дома. Порой темы разговоров сидельцев, будто подслушанные, тут же начинают звучать по телевизору. Напоешь мотив всплывшей в памяти мелодии, можешь идти включать радиоточку и слушать ее в оригинале. Не случайно сонник Миллера – одна из самых востребованных книг на централе. И вот спустя буквально тридцать минут после упоминания всуе Барсукова-Кумарина, в камеру завели свежего постояльца.
Подтянутый, годами слегка за сорок, он вошел в хату уверенно, не по-хозяйски, но с видом долгожданного гостя. Вещей не было вовсе, за исключением казенки. Дутая ярко-красная куртка «айсберг» подчеркивала спортивную выправку. На лице играла сдержанная волевая улыбка, глаза в хитром прищуре скорее сравнивали и сопоставляли, нежели удивлялись, что выдавало в нем человека, не понаслышке знакомого с российской пенициарщиной. Поздоровался, представился Славой, познакомились.
– Сам откуда? – поинтересовался Алтын.
– Из Питера.
– Выходит, что земляки мы с тобой.
– Даже здесь наши. А я близкий Сергеича, – сразу обозначился Слава.
– Понятно, – нараспев произнес Алтын, бросив на меня изумленный взгляд. «Сергеич» в Питере звучало не менее убедительно, чем Барсуков, Кумарин, или просто Кум, правой рукой которого следствие считало нашего нового соседа.
– Сюда-то какими судьбами? – присоединился к разговору Бубен, явно не испытывавший приливов гостеприимства.
– Сняли с рейса, домой собирался лететь. Маски-шоу устроили прямо в самолете. Причем, суки, закрыли технично, задним числом объявили в розыск, и лишь по этому единственному основанию суд принял решение об аресте. А это что за централ?