Замурованные. Хроники Кремлевского централа
Шрифт:
– Ты что такой тревожный? – встрепенулся Бубен.
– Рука болит, – проскулил Сева.
– Не помогает больше народная медицина? – загоготал Шер.
Железная форточка отворилась, в ней снова возник женский профиль.
– Сделайте что-нибудь. – Сева высунул наружу голову дальше руки, скинув в коридор очередное послание.
– Не волнуйтесь, все утром, – шепнула врач и громко продолжила: – Кроме но-шпы, ничего больше нет.
– Давайте. – Сева сгреб таблетки.
Ровно в семь включили свет. Все мирно спали. Один лишь Заяц, одев под утро толстый шерстяной свитер с воротом под горло, куртку с капюшоном и сверху замотавшись шарфом, изо всех сил таращил
– В камере четверо. Все нормально, – доложился Шер, накануне назначенный дежурным.
– Точно все в порядке? – оскалился капитан.
– В порядке – спасибо зарядке, – ошарашенный взгляд Алтына разрывался между ощетинившимися гоблинами и закутанным Зайцем.
Со Славой Шером и Зайцем вышла некрасивая, но очень живописная история. Заяц признавал в мошеннике неоспоримый авторитет, опору и защиту в непостоянстве тюремных будней. Но с появлением в хате блатных он решил поменять учителей, переметнувшись под бандитское крыло. Как-то раз, желая закончить пустой спор с Зайцем, Шер в сердцах назвал его петухом. На следующий день во время прогулки Бубен, внимательно оглядев Зайца, спросил его:
– Сева, ты действительно дырявый?
– Нет, ты чего, нет, конечно, – замельтешил Заяц.
– Интересная фигня получается. Тебя Шер при всех объявил пидором, а ты смолчал.
– Серега, а что мне теперь делать?
– Если объявил, пусть обоснует. Обоснует – будешь курой, если нет – тогда должен с него спросить.
– Как это – спросить? – предложенная альтернатива Севу не вдохновляла.
– Как с понимающего! – в глазах Бубна блеснул кровожадный огонек.
Спустя часа два сокамерники уселись за дубок. Заклокотал чайник, по кружкам захлюпал кипяток, поднимая со дна пряные россыпи.
– Слава, ты меня вчера петухом назвал, – без предисловий начал Заяц, косясь на Бубна.
– Ну, и что? – зевнул в ответ Шер.
– Обоснуй! – дерзость была напускной и фальшивой. Заяц геройски посмотрел на Серегу, тот одобрительно кивнул.
– Без объяснения причин, – отрезал Шер.
Заяц не растерялся. Схватив кружку Алтына, он резко плеснул содержимое в лицо обидчику.
Кипяток плетью врезался в кожу, оставив на щеке и шее мошенника размашистые рубцы. Шер не успел матерно взвыть, как под грохот тормозов в хату влетели вертухаи…
После моего заезда Заяц пробыл в хате четыре дня, не переставая развлекать и раздражать окружающих.
Модным аксессуаром среди сидельцев изолятора были беруши. Их периодически запрещали и изымали, но Севу эти репрессии обходили стороной. И вот, затромбовав берушами уши, Плащ наслаждался послеобеденным сном. В камере дым стоял коромыслом: шла непрекращающаяся готовка, перед штифтом мелькали спины, заслоняя нижнюю шконку с похрапывавшим юношей.
– На «3» с документами, – раздалось с продола.
В целях конспирации сотрудники изолятора при вызове арестанта обязаны называть одну лишь заглавную букву его фамилии.
– Сейчас, старшой, позову его, – доброхотом откликнулся Бубен. – Заяц, просыпайся, зовут тебя.
Но то, что слышал выводной, не мог слышать Сева с набитыми поролоном ушами. Зато вместо него и под него, ломая голос и картавя, прокричал Бубен:
– Через пару часов приходи!
– Чего ты сказал?! – возмущенно донеслось по ту сторону порога.
– Я даже для тупых мусоров два раза не повторяю. Отвали, я сплю. – Серега прекрасно справился с закадровой озвучкой.
– Да я сейчас резерв вызову! – в хате запахло грядущей расправой.
– Пошел ты в ж… со своим резервом, мусорюга! – хата дрогнула от хохота. Но, решив не дожидаться атаки гоблинов, Бубен в последний момент тряхнул Севу. Тот подпрыгнул, ударившись головой о верхний шконарь, выдернул беруши и поскакал к тормозам выяснять причину трехэтажного гнева вертухая…
То были истории моих сокамерников, в которых тюрьма окрашивалась в новые, пока непонятные мне цвета.
Ощущения от происходящего в первую неделю на тюрьме очень разные, яркие, но в большинстве своем смутные и тягостные. Здесь это называют «гонкой». «Гоняют» все, кто постоянно, кто периодически. Неимоверно трудно смириться с мыслью, что тюремная реальность отныне данность, которой не избежать, что жизнь резко и безвозвратно сменила русло, течение по которому не остановит ни одна плотина. Гулкой болью бьет по вискам звук топора в саду, который ты сажал, лелеял, сберегал. Все, чем дорожил, что наполняло радостью и смыслом твое существование – теперь безжалостно рубится и выкорчевывается, оставляя в сердце пустырь и пепелище. Словно «Вишневый сад», только без антрактов, оваций, театральной бутафории. От тоски рецепта нет, тоска – самый суровый приговор, который ты выносишь себе сам по требованию судьбы. Как спастись? Мысленно отречься от свободы, определить, что хорошего может дать тебе тюрьма, и постараться не вспоминать, что она отнимает. Во что бы то ни стало сохранить нервы и здоровье.
Но над чем плачут в одиночестве, хором – смеются. Арестантское житье – горькое веселье. Стадный цинизм оказывается очень даже полезным и действенным в борьбе с индивидуальным тюремным психозом.
В первую ночь в новой обстановке я заснул быстро под телевизор и густой табачный смог. Часа через четыре проснулся от холода. Натянул на себя все, что было – куртку, шапку, перчатки и снова провалился в сон. Ровно в семь утра разбудил треск накаляющихся галогенок – подъем! Чтобы не загреметь в карцер, надо заправить шконку и одеться, хотя и так все спали в одежде. Еще немного погодя брякнула кормушка.
– Завтрак! – раздался неприятный женский голос.
– Не будем! – сквозь дремоту крикнул Бубен вслед захлопывающемуся окошку. Минут через двадцать, словно передернутый затвор, громко лязгнул металл.
– Что это? – вздрогнув, поинтересовался я.
– Тормоза разморозили, – не вдаваясь в детали, пояснил Алтын. – Сейчас проверка придет.
Пока выходили на середину камеры, дверь открылась и порог переступил плешивый низкорослый, с отвислым мамоном капитан, за которым толпились пятеро в камуфляже.
– Доброе утро! – офицер огляделся по сторонам.
– В камере пятеро человек. Все в порядке, – бойко доложил самый молодой.
– Вопросы есть? – продолжил капитан. Хата лениво мотнула головами.
– Тогда по распорядку, – служивый забрал стопку заявлений и вышел из камеры.
Хата ожила. Поставили чайник. Вся кухонная утварь, за исключением чайника да еще положняковой алюминиевой посуды – миски, ложки, кружки – пластиковая: терка, дуршлаг, разделочная доска, плошки, чашки, нож. По мискам запарили овсяные хлопья, добавив в разбухшую серую массу немного тертого сыра. На пробу было непривычно, но вкусно.