Занавес приподнят
Шрифт:
— Да, конечно! — в тон ему ответил Томов. — Перелететь на той модели планера, которую я еще в лицее склеил из бумаги и фанеры… Как это вы сразу не догадались?
Делавший вид, будто все это время рассматривает бумаги, Солокану поднял глаза и с любопытством взглянул на арестованного.
— О, как разговорился! — иронически заметил низенький и, уловив какой-то знак Солокану, добавил: — Что ж, в таком случае, поговорим!
Рабчев понимающе улыбнулся и, готовясь принять участие в предстоящем серьезном разговоре, выпрямился, солидно откашлялся, но… Солокану вновь подал знак комиссару, тот подошел к
Солокану сурово уставился на арестованного:
— Как я понимаю, господин коммунист не образумился?
Томов молчал и не шевельнулся, словно окаменел. Это был тот же голос, который он слышал за дверью диспетчерской. Теперь он уже не сомневался…
— Тебя, Томоф, спрашивают, а не стенку! — нарушил паузу низенький. — Говори правду, не то опять пустим тебя в оборот нашей «кухни»!..
Томов исподлобья взглянул на подкомиссара. Невольно подумалось, что эдакий тип ходит по городу, общается с нормальными людьми, а они, наверное, даже не подозревают, какой он выродок. Ничего не ответив, Илья с явным отвращением отвернулся от подкомиссара.
— Учти, — угрожающе продолжал подкомиссар, — все, что до сих пор ты получил здесь, — пустяки. Как говорят, «закуска»… Впереди — «пир»!
Подкомиссар выжидающе уставился на арестованного.
Томов молчал.
— Видать, хочешь все же испытать это удовольствие? — вновь заговорил низенький. — Ассортимент у нас большой… Можно утюгом по спинке погладить, разумеется, не холодным… И электрическим током можем вывернуть мозги наизнанку… А что ж? И пальчики прижмем в дверях, чтобы господин коммунист не мог в другой раз таскать листовки, прокламации и прочее такое… Нравится выбор?
Томов не произносил ни слова в ответ.
— Послушай, будь благоразумным… — посоветовал инспектор Солокану. — И никто тебя не тронет. Люди мы серьезные, словами попусту не бросаемся. Понял?
— Понял, конечно… — едва слышно ответил Томов.
— Тогда давай договоримся, — монотонно продолжал Солокану. — Не бог весть какие признания от тебя требуются. Скажи только, где получал литературу. Больше ничего. Отпустим сразу. Мы прекрасно знаем, что ты втянулся в это грязное дело случайно, а вот тот, кто завлек тебя, гуляет на свободе. К чему тебе, чудаку, отдуваться за них? Парень ты, видно, не глупый, но, должно быть, не знаешь, что господа «товарищи», вскружившие тебе голову, целыми чемоданами получают деньги из Москвы… А живут, знаешь, как?
Томов, слушавший Солокану с подчеркнутым вниманием, удивленно ахнул, словно его и в самом деле поразило это сообщение.
— Мой совет тебе — признайся по доброй воле. Сам потом будешь благодарить нас…
Томов покорно кивал, затем добродушно развел руками и, обращаясь только к Солокану, взмолился:
— Все может быть так, но я не знаю, господин шеф, о чем вы говорите! Никогда в жизни не приходилось мне торговать ни листовками, ни газетами… Поверьте, понятия не имею, чего вы все от меня хотите… Я…
Договорить Илье не удалось. Солокану подал условный знак, и низенький сорвался с места с отборной руганью. Он схватил со стола застекленную фотографию в бронзовой рамке и, подскочив к Томову, ткнул ее ему в лицо.
— Это что? Говори, бестия!
Илья узнал фотографию и успел заметить,
— Я спрашиваю, что это? — снова закричал подкомиссар.
— Фотоснимок. Из кино, — как о чем-то само собой разумеющемся сказал Илья.
— Фотоснимок? Из кино? — оскалив маленькие желтые зубы, передразнил подкомиссар и с размаху ударил Томова по лицу.
На пол посыпались осколки стекла. Илья почувствовал на губах кровь. Она стекала на подбородок и шею.
— Большевик! В Христа, бога, душу, веру… А это? Это, бестия гуманная, что? — яростно кричал подкомиссар, тыча длиннющим ногтем мизинца в фотографию.
На фотографии была запечатлена колонна жизнерадостных девушек-спортсменок. Среди них, как полагал Илья, находилась и парашютистка, с которой он познакомился года два назад во время авиационного праздника на бухарестском аэродроме Бэняса. На праздник, в числе многих иностранных делегаций, прилетели посланцы из Советской России. С одного из русских самолетов был выброшен парашютный десант. Это была сенсация! Еще мало кто видел людей, прыгающих с летящего аэроплана. И народ, что толпился на аэродроме, бросился к приземлявшимся парашютистам. К одному из них подбежал Томов со своим другом Женей Табакаревым. Парашютистом, к великому их удивлению, оказалась симпатичная девушка с золотистыми кудрями, выбивавшимися из-под шлема.
Томов хорошо знал русский язык. И ему хотелось расспросить девушку о многом, но осаждавшая парашютистов толпа отгородила его. Илья успел лишь узнать, что зовут ее Валентина Изоту. Отвечая, она приветливо посмотрела на Илью. Оттесненный толпой, он продолжал неотрывно смотреть на парашютистку, взгляды их на секунду снова встретились, и девушка улыбнулась ему, уже как старому знакомому… Этим и ограничилось их знакомство, но с тех пор Илья почему-то частенько вспоминал Валентину.
Некоторое время спустя в бухарестском кинотеатре «Глория» он смотрел русский фильм «Парад». Ему показалось, что в одной из колонн среди девушек-спортсменок находится и парашютистка с золотистыми кудрями. Томов завел знакомство с киномехаником и через него, разумеется не безвозмездно, раздобыл кадр кинопленки, на котором, как ему думалось, была снята Валентина. А когда была готова фотография, Илья вставил ее в бронзовую рамку со стеклом. С тех пор она висела над его койкой в пансионе мадам Филотти.
Воспоминание о парашютистке подействовало на Илью как целительный бальзам. На несколько мгновений отступили даже ощущения физической боли и нервного напряжения. Из этого состояния Томова вывел низенький подкомиссар. Он снова ткнул ему в лицо фотографию.
— Говори, кто это! Говори — или измордую в Христа, бога, душу, веру…
— Скажу, скажу…
Но Томов не мог сказать, что на фотографии запечатлены девушки из Советской России, и тем более не мог рассказать, где и зачем приобрел фотографию. Он прекрасно знал, что здесь не делают различия между малейшим проявлением симпатий к большевикам и принадлежностью к компартии. Пожав плечами, равнодушным голосом он едва слышно ответил: