Западня
Шрифт:
– Ну и пусть! Стреляйте! Все равно пристрелите! Не к своим же отпустите? Не верю я вам. Сволочи вы все!
Чернов холодно усмехнулся.
– Не горячись. В конце концов мы сможем сделать что надо и без твоего участия. – Он выждал немного, хмуря белесые брови, потом повернулся и спокойно занял за столом свое место, с какой-то многозначительной важностью взял вынутый из сумки листок – список личного состава первого взвода автоматчиков. – Командир отделения Голанога Иван Фомич, ефрейтор Опенкин Петр Петрович, красноармеец Сиязов, Гаймадуллин... Имя и отчество не проставлены – непорядок.
– Как это?
– А просто. Подумай, поймешь.
Климченко растерялся; ошеломленный еще не до конца осознанной, но, безусловно, какой-то сверхнаглой затеей этих сволочей, он во все глаза смотрел на Чернова. А тот, уже сменив свое радушное выражение на угрожающее, сложил список взвода и сунул его под сумку.
– Вот так! – сказал он и откинулся к стене. – Ну что, решаешь?
«Что они надумали? Что сделают?» – билась в голове безысходная мысль, и постепенно вырисовывалась догадка, от которой его бросило в жар. Климченко вскочил и, пошатываясь, шагнул к столу.
– Не имеете права! Провокаторы! Сволочи продажные!
– Тихо! – строго сказал Чернов и встал за столам. Рука его твердо легла на сумку, под которой находился список. – Тихо, лейтенант! Сначала подумай. Поостынь.
Климченко осатанело глядел ему в глаза – на этот раз уже холодные и жестокие. Несколько секунд они так и стояли – один против другого, разделенные только столом, и тогда к лейтенанту впервые пришло отчетливое понимание того, что эти звери сделают с ним все, что захотят. Это оглушило его, и он беспомощно опустил руки, понурил голову. Почувствовав, как запрыгали в глазах черные бабочки, вернулся на прежнее место.
Какое-то время оба молчали. В землянке стало прохладно, печка уже не светилась огнистыми щелями. Скупо серела заклеенная нелепыми плакатами, стена, на которой шевелилась головастая, до самого потолка тень Чернова. На дворе, видно, темнело, слышны были ленивые шаги часового, где-то дальше, безразличные ко всему, разговаривали, смеялись солдаты и тоненько наигрывала губная гармошка.
«Сволочи! Что делают, сволочи! И надо же было вчера отметить выбывших – убитых и раненых. Тухватуллин, кажется, только не отмечен. Ночью подстрелили, не успел вычеркнуть. Нет, этого допустить нельзя. Но как?..»
И Климченко понял, что единственный выход у него – схитрить, утонченному коварству врага противопоставить такую же изощренную хитрость. Однако ему, человеку прямому и открытому, не так-то легко было сделать это. Главным теперь для него был список – лейтенант ясно понимал это. Ему тяжело было заставить себя не смотреть на этот прижатый сумкой листок бумаги, и все же он каждой частицей тела ощущал его там и даже опасался, что Чернов мог по какому-нибудь движению догадаться о зреющем в нем намерении. Недаром, видно, его посадили на середине землянки. Точно рассчитать бросок к столу было трудно: теперь он не чувствовал в себе необходимой для этого ловкости. Надо было что-то придумать, и Климченко решил оттянуть время.
– А что я должен говорить там? – мрачным, но несколько более ровным голосом спросил он.
Чернов повел бровями, коротко взглянул на него:
– Вот давно бы так! Это очень просто. Прочесть вот эту бумажку... Где она тут у меня затерялась? Ах вот! – Он отыскал среди бумаг какой-то листок и, привстав, через стол сунул его Климченко. Лейтенант недоуменно прочитал первые строки.
«Дорогие граждане, мои однополчане, – было напечатано мелким шрифтом. – Бойцы и командиры... полка! („Вот, сволочи, и место оставили, только проставляй!“) Обращается к вам бывший командир (красноармеец)» – опять пропуск с многоточием.
Климченко взглянул ниже: там также шли пропуски – точки, обращения к бойцам с предложением сдаваться в плен. Тут же предполагалось напомнить этим людям их конкретные обиды на Советскую власть и перечислить блага плена: семьсот граммов хлеба, горячий обед, утром кофе, каждому одеяло, свобода от большевизма, для верующих по желанию – костел, кирха или церковь. В заключение – бойцов, места жительства которых были заняты немецкой армией, обещали отпустить по домам.
«Здорово расписали, складно, – подумал Климченко. – Так здорово, что и дурак не поверит». Стараясь быть более спокойным, он объявил:
– Ладно! Черт с ним. Я согласен.
– Ну вот и с богом! Поздравляю! – Чернов вышел из-за стола и пожал его руку выше локтя. – Как говорят, раскололся – и добро! Конечно, какой смысл умирать из-за какого-то там идиотского принципа! Правда? Значит, так... – Он с удовлетворением, как после нелегкого, но уже законченного дела, потер ладони. – Значит, так... По российскому обычаю надлежит размочить. Как-никак все-таки людей от смерти спасаем. Это, брат, не измена. Это скорее доблесть!
Он пружинисто присел на своих щегольских, с высокими задниками сапогах и вытащил из-под стола желтый, похожий на чемодан ящик. Щелкнул замок, в ящике оказались какие-то свертки в блестящем целлофане, бутылки, банки консервов. Точным, заученным движением Чернов поставил на стол два алюминиевых стаканчика.
Рядом, под сумкой, лежал список личного состава взвода автоматчиков.
У Климченко расширились зрачки, когда он увидел все это. Внутри все сжалось и похолодело, мышцы в его ослабевшем теле напряглись: всего два-три шага отделяли его от бумажки, которая сейчас могла круто изменить его судьбу. Это было так необычно, что просто не верилось. «Прошляпил или нарочно?» – напряженно пытался решить лейтенант. Он не сводил глаз с ящика на полу, но искоса видел на столе сумку – в считанные секунды надо было принять решение.
– Вот мы сейчас, как наши, то есть ваши, говорят, и обмоем начало твоей новой службы! Коньяк! Видно, такого не пил? – с доброжелательностью радушного хозяина говорил Чернов, выкладывая на стол провизию. На скатерти-одеяле уже лежали несколько банок паштета, пачка галет, завернутый в целлофан кусок колбасы.
«Ошибка или провокация?» – сверлил голову лейтенанта все тот же вопрос. И какой-то неведомый, но настойчивый советчик все время твердил: «Давай! Скорей! Скорей! Ну что же ты?.. Сейчас... Сейчас...»