Западня
Шрифт:
О том, что пленены пять румын и два немца, было известно уже всему штабу — утренняя сводка не только поступила в отделы, но и была вручена корреспондентам газет.
Но Корнев морщит широкий, с залысинами лоб и говорит об этом как о совершенно секретном деле, о котором никто не должен знать. Впрочем, и о делах действительно секретных он говорит всегда так же. Это его извиняет. В конце концов, у каждого свой стиль.
Корнев неторопливо прикрыл дверь поплотнее и, кашлянув, вновь склонился над столом. Его круглое лицо выражало
— Товарищ полковник, — продолжал он негромко, — Петреску во всем признался.
Савицкий никогда не слышал этого имени, но сразу догадался, что, вероятно, это один из взятых в плен румын.
— В чем? — спросил он. — В чем он признался?
— Немцы знают, что мы готовим воздушный десант!
Несколько мгновений Савицкий молча глядел на Корнева. Ему хотелось крикнуть: «Чего же ты стоишь, как истукан?! Ведь это тяжелый удар!.. И как они, черт их возьми, могли узнать?..»
Но он промолчал и только нервно постучал пальцами по краю стола.
— Предполагают или знают? — глухо спросил он.
— Знают! — повторил Корнев и, достав платок, вытер голову, на которой кое-где еще сохранились редкие кустики рыжеватых волос; так в выжженной солнцем степи с удивлением видишь влачащий жалкое существование кустарник. — Именно знают!.. Вот, почитайте!.. — И он быстрым движением положил перед Савицким уже перепечатанный на машинке протокол допроса майора Петреску.
Наметанным глазом Савицкий сразу отметил, что Корнев принес ему второй экземпляр. Значит, уже начал действовать. Как, однако, он торопится, когда есть возможность выслужиться перед начальством!
— Уже вручили начальнику штаба? — холодно спросил он.
— Передал.
Он не сказал «сам отнес», а применил довольно гибкое слово «передал». Передать можно и лично, и через посыльного. Впрочем, до того ли, когда какой-то неизвестный майор Петреску, которого разведчики перехватили на одной из тыловых дорог, на первом же допросе выбалтывает то, что так тщательно скрывалось от противника! Правда, Петреску ни одним словом не упоминал ни о месте предполагаемой высадки десанта, ни о времени. Но сам по себе факт очень тревожен.
На столе загудел телефон в желтом кожаном чехле.
Савицкий взял трубку и, пока слушал то, что ему строго выговаривал начальник штаба, все время смотрел мимо Корнева, в далекую степь. Он умел, когда ему это было необходимо, словно выключаться. Чего, собственно, кричать? Криком здесь не поможешь. Положение трудное, и из него надо как-то выходить. Если даже показания майора Петреску — сплошная выдумка, если он лжет, чтобы видимой чистосердечностью спасти свою жизнь, все равно дело серьезно: значит, противник понимает, что в этой крайне тяжелой для него обстановке воздушный десант — совершенно реальная операция, которой можно ожидать со дня на день. А коль скоро это так, то несомненно противник внимательно изучает все участки и дороги, прикидывая, где с наибольшей вероятностью может произойти выброска. В этой ситуации переправлять разведчиков на самолете опасно.
Да, сообщение майора Петреску — сигнал. Важный и своевременный.
— Вот что, Корнев, — сказал Савицкий, пряча в папку протокол допроса, — Егорова и Тоню завтра отправлять не будем. Очевидно, над их заданием еще придется подумать…
Корнев повернулся и быстро вышел.
Когда дверь закрылась, Савицкий поднялся с места, подошел к окну и глубоко вздохнул.
«Ну, товарищ Савицкий, — мысленно произнес он, — как ты намерен жить дальше?»
Глава вторая
Ему довольно сильно досталось, когда сраженный автоматной очередью шофер упал ему на плечо, а неуправляемая машина на полной скорости съехала в кювет и опрокинулась. Что произошло потом, Леон помнил смутно. В полузабытьи он чувствовал, что его несут, но кто несет и куда, не понимал, и не было даже сил открыть глаза.
Окончательно он пришел в себя, когда вдруг ощутил покой. С трудом подняв тяжелые веки, он не увидел ничего, кроме черноты. Ослеп! Где-то рядом послышалась русская речь, и от страха у Леона сжалось сердце. Он в плену!..
То, что показалось слепотой, на самом деле было черным сводом землянки. Но сквозь раскрытый дверной проем падал неяркий свет занимающегося утра, и одного быстрого взгляда хватило, чтобы заметить высокого немолодого офицера, склонившегося над столом с разложенными на нем пузырьками лекарств и пакетами марли. Рядом с нарами стоял солдат с автоматом, небрежно висевшим на плече, и закуривал папиросу.
Петреску крепко зажмурил глаза. Еще хоть несколько минут вырвать у смерти! Как ломит голову! И даже нельзя застонать, нельзя попросить о помощи.
Он лежал с закрытыми глазами, стараясь выиграть время. Саднило лоб, остро ныл правый висок, которым он обо что-то ударился, когда перевернулась машина. Теплая тяжесть давила на грудь. Не в силах более сдерживаться, он перевел дыхание.
Солдат, стоявший рядом, вдруг засуетился.
— Ожил! — воскликнул он мальчишески звонким голосом. — Слава тебе господи! Не зря тащили!..
— Тише, Карасев! — проговорил строгий голос.
Послышались шаги. К Леону подошел офицер, взял его руку, нащупывая пульс.
На несколько мгновений в землянке наступила полная тишина. Потом в раскрытую дверь донеслось лошадиное ржание, где-то с курлыкающим звуком несколько раз ударила зенитная пушка, прогудел самолет, и снова все смолкло.
— Пульс нормальный, — проговорил врач, осторожно отпуская руку пленного. — Скоро, наверно, окончательно придет в себя. Сотрясение, конечно, получил основательное, но жить будет.
— Так можно сообщить в штаб, что все в порядке? — спросил солдат и звякнул автоматом.