Западня

Воинов Александр Исаевич

Тоня вывалила мусор поближе к забору и вытряхнула половик.

— Не надо! — испуганно воскликнула она, боясь, что часовой испортит все дело. — Он ведь ранен!

— «Ранен»! — презрительно усмехнулся Круглов. — Царапнуло малость, и всё. Симулянт чертов!

Он уже хотел войти в избу и растолкать румына, но Тоня, обогнав его, вспрыгнула на верхнюю ступеньку крыльца.

— Подожди! Если надо будет, сама позову.

Круглов даже крякнул от досады.

Взбежав на крыльцо, Тоня быстро притворила за собой дверь и замерла на пороге.

Пленный

сидел посреди комнаты на табуретке и смотрел на нее в упор. В его позе не чувствовалось настороженности, а взгляд был почти дружеским.

Тоня смутилась. Опять все получилось совсем не так, как она ожидала!

Не поздоровавшись, она прошла мимо румына, подняла свою пухлую санитарную сумку, снова водрузила ее на стол и слишком долго копалась в ней, стараясь собраться с мыслями.

Пленный молчал, и она чувствовала на себе его внимательный взгляд. Но вот на столе лежат бинты, ножницы, стоит баночка с мазью Вишневского и еще какие-то лекарства, которые вовсе не были нужны, — она доставала их лишь для того, чтобы как-то оттянуть время.

Если бы она пришла сюда только для того, чтобы наложить повязку на голову раненого, ей было бы совсем легко. Но ей требовалось расположить к себе человека не только незнакомого, чужого, но враждебного уже по одному тому, что он одет в форму офицера вражеской армии. Она чувствовала, как дрожат руки.

И вдруг Тоня услышала его голос. Она не знала ни слова по-румынски, но по интонации поняла, что пленный за что-то явно ее благодарил. Голос у него был низкий, спокойный, приятный. Она даже не смогла понять, что произошло, — просто, наверно, ее нервы не выдержали долгого молчания и неопределенности. А теперь, когда он заговорил, она облегченно вздохнула.

— Шпрехен зи дойч? — спросила она.

— Я! — ответил пленный и перешел на немецкий язык.

Он говорил неплохо, хотя и делал ошибки.

— «Стул» — мужского рода, — заметила Тоня, когда он, предлагая ей сесть, сказал: «ди штуль».

— О боже! — воскликнул Леон и засмеялся. — Наконец-то я сумею изучить немецкий язык! Для этого надо было всего-навсего попасть в плен к русским. Превосходно!..

Она продолжала стоять у окна, сжимая в руке бинт и забыв, что ей следует перевязать ему голову, и ей казалось, что она невероятно устала и надо выиграть хоть немного времени, чтобы унять дрожь в руках.

Леон сидел на табуретке в расстегнутом кителе. Белая повязка, немного ослабнув, сползала на глаза, и он время от времени сдвигал ее. Заметив это, Тоня сказала:

— Я должна переменить вам повязку.

В его взгляде появилось ироническое выражение.

— Вас послали для этого?

— Ну конечно! Я медсестра.

Леон усмехнулся:

— У вас обо всех так заботятся перед расстрелом?

— А вы уже попрощались с жизнью? Да? — насмешливо сказала Тоня, разрывая пакет. Вощеная бумага затрещала под ее пальцами.

— Да, я уже прочитал последние молитвы.

Он старался говорить с юмором, но Тоня

понимала, что его томит неизвестность, что он жаждет услышать от нее слова, которые приоткроют ему будущее. То, что о нем позаботились, вселяло в него надежду, но всего лишь робкую надежду, — не больше. Да, именно этого хотел Леон: знать, оставят ли его жить. Он думал, что эта девушка, на вид такая юная и непосредственная, конечно, многое знает, во всяком случае может знать. Ведь ей хоть что-то сказали, когда послали к нему!

— Надеюсь, что бог услышит вас и вы окажетесь в раю, — в тон ему сказала Тоня.

— Вы беспощадны!

Леон поморщился, то ли от ее слов, то ли оттого, что Тоня начала отдирать от раны старую повязку.

— Сейчас, сейчас, — говорила Тоня. — Сейчас вам будет легче.

Она видела, как на лбу румына выступила испарина. Его руки вцепились в края табуретки, и весь он напрягся.

— Еще секундочку! — Она физически чувствовала, как ему больно. Нет, никогда бы она не могла быть медсестрой!

— Ох! — воскликнул Леон и невольно дернул головой.

— Все! Все! — быстро сказала Тоня, отбрасывая в сторону окровавленный тампон. — Вы сами себе помогли.

Накладывать бинты ее учили в разведшколе. Но по-настоящему она бинтовала второй раз в жизни. В первый пришлось бинтовать ногу Гени, которую тот до крови ушиб недели две назад, во время приземления, после учебного прыжка с парашютом. Геня, правда, не стонал, но один раз дико выругался от боли…

А этот пленный терпеливо переносил страдания. Тоня невольно с уважением отнеслась к его стойкости, а Леон, ощущая, как новый бинт мягко стягивает ему голову, как быстро и ловко движутся руки девушки, впервые поймал себя на том, что не прислушивается к шагам за окном.

Когда с перевязкой было покончено, Тоня осторожно затянула узелок и ножницами отрезала концы бинта. Славно получилось: голова сахарно-белая, бинт — виток к витку, уложен по всем правилам, каким ее обучали еще в разведшколе.

Леон закрыл глаза и молча откинулся на подушку. Казалось, он потерял сознание. Тоня долго искала пульс на его большой руке и, когда совсем уже отчаялась, нашла. Пульс был, как ей показалось, ровный и сильный.

В хате сгустились сумерки, плетень за окном растворился во мгле, и только тонкие ветви тополя, казавшиеся еще более черными, чем днем, зловеще покачивались на фоне неба, похожие на воздетые в мольбе руки.

Где-то гудели самолеты. Тоня уже давно привыкла различать их по шуму мотора. Особенно точно она узнавала «юнкерсы»: если слышался как бы двойной надрывный звук: «у-у, у-у, у-у…» — значит, приближаются «юнкерсы». Но сейчас ей было не до самолетов. Как будто бы и все в порядке, но слишком уж долго он молчит. Что с ним?

— Вы меня слышите? — спросила она, склоняясь над раненым.

— Да, — тихо ответил он. — Ничего, теперь уже легче… Если можно, пожалуйста, зажгите свет… Фонарь на полке. Электричество здесь не горит.