Запах медовых трав
Шрифт:
Чаунг не торопился улечься в кровать, не спешил опустить полог, он сел рядом с Ван и закурил. Скосил глаз, затянулся, передвинул сигарету в уголок рта и выпустил дым. Это был признак того, что Чаунг доволен. Он мечтательно следил за тем, как дымок устремился, рассеиваясь, к окну и словно растворился в складках цветной занавеси из тонкого шелка.
Наутро Хоай сказал, что собирается уехать девятичасовым поездом. Дома ждут дела, да, и женушка, должно быть, уже беспокоится. Она наказывала, чтоб не задерживался. Да и самому уже не по себе — не знает, как там они без него.
Чаунг
— Вот как?! Передавай привет жене и детям. Будет время, приезжай погостить еще.
Ван взглянула на мужа. Тот уже снова сидел с невозмутимым видом. В глазах Ван мелькнуло что-то недоброе, ее брови слегка нахмурились, тонкие губы дрогнули и, заколебавшись на мгновение, она вдруг выпалила:
— Хоай, вчера вы хотели что-то спросить у мужа, да так и не спросили…
Чаунг метнул на жену выразительный взгляд и недоуменно пожал плечами. Он вынул изо рта сигарету, помял в пальцах и опять сунул в рот. Ван старалась держаться спокойно и делала вид, что не замечает тайных знаков мужа.
Хоай с размаху хлопнул себя по бедру:
— Вот беда! Котелок у меня совсем не варит. Не напомнили бы — совсем забыл. А потом бы раскаивался. У меня вот какая просьба: мой маленький все болеет и болеет, никакие лекарства не помогают, слышал я, есть в Ханое отменный детский бальзам из деревни Ваунг. Я и хотел спросить Чаунга, не продают ли где его здесь? Я бы купил немного. А нет, так не надо. Если вы знаете, где продается этот бальзам, скажите, до девяти я еще успею.
Хоай раскрыл свой мешок, вытащил и показал всем пузырек:
— Это я для бальзама приготовил. Женушка говорила, мол, пузырьков в Ханое полно. Но я решил: зачем старине Чаунгу искать для меня пузырек, а вдруг у него нет? Я и сунул пузырек в свой мешочек. Да, правильно женушка говорит, совсем у меня память отшибло.
Чаунг растерянно заморгал. На мгновенье он смутился, но тут же снова принял невозмутимый вид.
— Вот оно что… Детский бальзам из деревни Ваунг… детский бальзам… — протянул он.
Ван побледнела. Ее лицо серовато-свинцового оттенка потемнело еще больше. Словно холодный, пронизывающий ветер пахнул ей в лицо. Неужели… Неужели это и есть та самая просьба Хоая? Все оправдания для мужа, которые она выискивала, рухнули. Выходит, правда все, что она думала о холодности, расчетливости, осмотрительности и лицемерии Чаунга? В ней что-то надломилось. Чаунг продолжал натянуто улыбаться. А перед Ван стояло открытое лицо Хоая, его некрасивые белые зубы, эти брови, будто подведенные углем, и чуть раскосые глаза. Ван стало неловко смотреть в эти глаза.
У ворот дважды коротко просигналила машина. Чаунгу пора на работу. Вошел шофер и, как всегда, доложил, что машина подана. Посмотрев на мужа, который, пытаясь скрыть смущение, старался сохранить внешнее спокойствие, Ван сказала:
— Чаунг, ты опоздаешь… Загляни, пожалуйста, ко мне на работу и попроси, чтобы мне разрешили сегодня выйти после обеда. Я съезжу в Ваунг, куплю детского бальзама для Хоая.
— Да что вы! Зачем это? — забеспокоился Хоай. — Вы мне только скажите, где это, я сам куплю. К чему вам из-за меня опаздывать на работу? Сейчас всем время дорого. Полно, не надо. Я ни за что не соглашусь. Я сам мигом сбегаю за этим бальзамом и поспею к поезду. А Чаунгу и вам нужно на работу.
— Нет, Хоай. Я отработаю после. А ты, Чаунг, иди, тебя ждут.
Чаунг поправил воротник и протянул руку Хоаю:
— Ну, что ж. Ладно. Счастливо. Извини — у меня дела.
Хоай схватил протянутую ему белую руку, сильно встряхнул:
— Ну что ты все деликатничаешь? Если я тебя не прощу, то кто тебя простит? Мне скоро на поезд. Десять лет не виделись. Очень доволен, что навестил тебя, узнал, что ты здоров и по службе продвинулся. Когда будет отпуск, приезжай к нам в деревню с женой и сыном. У нас отдыхать куда лучше, чем на курорте Шамшоне. Я наловлю карпов, нажарю, до отвала наешься.
Хоай повернулся к Ван:
— Вы, наверно, не знаете старину Чаунга так, как я. Ведь он большой любитель жареных карпов. Я было хотел прихватить десяток, да сейчас они тощие и невкусные. Ну, Чаунг, приезжай, приятель.
Чаунг закивал, натянуто улыбнулся, еще раз пожал руку Хоаю и быстрым шагом двинулся к машине. Взревел мотор, зашуршали колеса.
— Ну вот опять я доставляю вам хлопоты, — сокрушенно произнес Хоай, — Если бы знал, не стал бы и разговора заводить о бальзаме. Зря вы все это придумали. Погостил у вас, и ладно, а оказывается, все-таки заботы доставил.
Ван взяла пузырек, прошла в спальню и оделась потеплее. Уже держась за руль велосипеда, она сказала Хоаю:
— Побудьте с мальчиком. Я скоро вернусь.
Она быстро зашагала к воротам. У нее за спиной послышался смех — это Хоай принялся играть с маленьким Куангом.
Ван никогда не слышала о детском бальзаме из деревни Ваунг, она знала только жареный ком [73] из деревни Ваунг. Может, слухи эти пустые или Хоай что-нибудь напутал? Но Ван решила все как следует разузнать. Она изо всех сил крутила педали. Холодный муссон бил ей прямо в лицо. Но она не чувствовала холода, она быстро миновала людные улицы, выехала в предместье и повернула на дорогу, ведущую к деревне Ваунг.
73
Ком — лакомство, которое приготовляется из расплющенного и слегка поджаренного молодого риса.
Вернувшись домой к обеду, Чаунг не нашел жены. Он бережно взял на руки сына, поцеловал его и вместе с ним вошел прямо в спальню. Ван лежала, отвернувшись к стене. Чаунг спросил:
— Что с тобой, Ван?
Она не отвечала, Чаунг, не выпуская малыша из рук, опустился на кровать и, взяв жену за плечи, повернул ее к себе. Глаза Ван были красными.
— Отчего ты плачешь, дорогая? — удивленно спросил он.
Ван посмотрела в моргающие глаза Чаунга:
— Неужели ты не думал о Хоае и своем отношении к нему?
Чаунг попытался скрыть свою растерянность:
— А-а… Вот ты о чем… Зачем плакать по пустякам? Не понимаю. Вставай, пора обедать, и сынок уже проголодался.
От Ван не ускользнула растерянность Чаунга и его старания сохранить хладнокровие. Чаунг, конечно, думал о случившемся. Но он не хочет перед ней подать виду. Он фальшивит. Ее взорвало:
— Чаунг, мне очень стыдно. Мне кажется, что ты не любишь меня по-настоящему, твоя любовь ко мне — любовь эгоиста.
Ван остановилась и добавила иронически: