Запах янтаря
Шрифт:
Я сразу узнала эту загадочную историю, которая время от времени выплывала на свет Божий с новыми неожиданными подробностями. На этот раз, оказывается, дело было на мосту… А вообще случилось так – шел ночью по берегу то ли рыбак, то ли перевозчик. Навстречу вдруг появляется красавица в белом и просит – обними! Тот, конечно, испугался, молитвы забормотал, заговоры против нечистой силы. Красавице надоело слушать, сказала она сердито: «Сто лет на дне лежала, еще сто лет пролежу!» – и с золотым звоном обрушилась, сверкая, в Даугаву.
Молодежь, увидев, что ты вошел во двор, стала тебя задевать – а ты бы обнял Даугавское Золото? Ведь если обнимешь – рассыпется у твоих ног золотыми дукатами, каких теперь на рынке и не увидишь. Но вот смелости, смелости-то хватит?
– А почему нет? – весело спросил ты. – Того только и не хватало, чтобы я ночью красавицы испугался!
Подмастерья загоготали. Маде хихикнула.
– Но ведь волшебная же! – напомнил кто-то сквозь общий смех.
– На ней не написано, что волшебная, – ответил ты и, словно спохватившись, добавил: – А если даже и написано, мне-то что? Я читать не обучен!
Ах, как не понравилась мне эта поспешность твоего ответа! Я могла спорить на что угодно – ты умел читать не хуже меня, а ведь я несколько зим бегала в школу Морица, что при Петровской церкви. И когда при тебе говорили по-немецки – отлично все понимал. Думаешь, меня можно было обмануть старым кафтаном и потертыми сапогами? Глядя из-за своих бальзаминов, я поймала твой быстрый, умный и тревожный взгляд.
Тут мысль, беспокоившая меня уже несколько дней, наконец воплотилась в слова. Ты ведь не беглый крепостной из Польских Инфлянтов, какие бы ужасы ни рассказывал про злой нрав барона Зивулта. Просто мы давно привыкли к тому, что беглые нанимаются в прислугу – согласно закону, на пять лет, хотя уже через два года они полностью свободны от своих господ. Раз просится человек в конюхи – значит, ищет свободы за высокими рижскими стенами, а больше нам знать и не обязательно.
Но я чуяла – это необъяснимо, у меня не было никаких для того резонных оснований, – я чуяла, что не по простому делу ты в Риге. И еще понимала – ведь ты совсем мальчишка, как ни прячься в свою нечесанную бороду.
Маде заметила меня в окне и примчалась наверх.
– Опять ты без чепца, – недовольно сказала я. – Молчи, знаю твою отговорку.
Это было вроде игры, еще с тех времен, когда Маде совсем девчонкой появилась у нас. Ее не заставить было надеть даже самый хорошенький чепчик.
– Да я в венке из земляничных листьев куда красивее! – убеждала она. Что это за венок – я не знала. Должно быть, на лесных мызах в Видземе девушки и плели себе осенью такие разноцветные венки. Но мы по сей день дразнили Маде ими. И она, обычно с восторгом откликавшаяся на самую немудреную шутку, тут еле улыбалась, а то и задумывалась. Крепко, видно, ей запомнились те венки.
И на этот раз она только взглянула исподлобья и закинула за спину длинные, длиннее моих, светлые косы.
– И не надоест тебе кружить головы нашим парням? – спросила я, разбивая яйцо всмятку серебряной ложечкой с маленьким аистом на конце. – Теперь вот за нового конюха взялась.
– Его, фрейлейн Ульрика, не так легко сбить с толку. Шоколад я сегодня сварила, кончился весь… Он сам кого хочешь с толку собьет.
– С чего ты взяла?
– Вам горячего молока налить или принести снизу простокваши? Он у нас больше месяца, а никто его пьяным не видел, хотя он часто ходит с парнями в кабачок Зауэра. И что-то он слишком умен для деревенского. Я сама слышала, как он говорил с Эриком – не тем, который денщик господина Фалькенберга, а с другим, – Господь мне свидетель, не вру, – о мортирах и о пушках, которые еще Черноголовые подарили Риге Бог весть когда. Ну, зачем конюху мортиры?
Она собрала посуду и вытерла фартуком капельку молока на столике. Я отметила это и порадовалась – Маде становилась совсем порядочной служанкой, которая не опозорит хозяйку при самых придирчивых гостях.
– Может быть, он хочет в солдаты? – поинтересовалась я. – Для деревенского парня…
– Да говорю же я вам, что он никакой не деревенский! – перебила меня Маде. Я так и застыла с чашкой в руке.
– Откуда ты знаешь?
Маде немного подумала – а стоит ли мне говорить такое?
– Парни говорили – спина у него гладкая.
– Ну и что?
– Не поротая!..
И, выхватив у меня чашку, она исчезла из комнаты, едва не прихватив дверью подол полосатой домотканой юбки.
Но если ты не беглый, так кто же?
Я причесалась, надела свое будничное платье, темное с широким белым воротником, и пошла к отцу. Тут уж я была покорнейшей и благонравнейшей дочерью на свете. И не потому, что такой надлежит быть дочери почтенного мастера, а просто не хотела ничем огорчать отца, и так ему приходилось нелегко. С каждым годом все меньше кораблей швартовалось у причалов напротив Ратушной площади. Как началось это восемь лет назад, еще с саксонской осады, так до сих пор иноземные купцы обходили Ригу стороной, норовя зайти в Либау или в Ревель. Слишком велики к тому же были и шведские пошлины. А куда прикажете сбывать шкатулки и вазы, медальоны для стенного декора и четки? Некуда…
Но мастер Карл Гильхен сказал раз и навсегда – скорей его душа расстанется с телом, чем сам он – с янтарем. Хотя голландские купцы предлагали ему быть комиссионером, он отказывался, говоря – ничего я в вашей золе с поташом и в льняном семени не смыслю. И работа в нашей мастерской продолжалась, и так же радовала всех удача, и те же громы обрушивались на голову растяпы, загубившего прекрасный кусок янтаря, где играла целая рыжая радуга, от медово-золотистого до темно-вишневого, где можно было разглядеть зеленоватые надорванные крылья бабочки или черный угловатый клубочек муравьиных лапок.
Мы поговорили о хозяйстве, и я взяла в руки перо.
Еще со вчерашнего вечера я придумывала ожерелье. Совершенно ненужное и бесполезное ожерелье – я все равно никогда такого не надену. Но в прожилках моей же собственной вазы оно мне померещилось – с длинными подвесками-слезками, чуть побольше, чем делают такие слезки из драгоценных камней для сережек. Вся прелесть этого ожерелья заключалась в рисунке, что должны образовать подвески и маленькие шарики. Я сперва рассказывала это отцу, как свой каприз, и он слушал, усмехаясь. Я продолжала, уверенная, что моя мысль пригодится ему в чем-то совсем другом, как не раз уже бывало, но неожиданно увлеклась и кончила тем, что попросила его позволить сделать это ожерелье кому-нибудь из подмастерьев. Все-таки работа непростая, как раз было бы на чем поучиться.