Запас прочности
Шрифт:
– Ты, Катя, успокойся. Я и говорю: хорошо, что наступаем… Но есть что будем? – И к Лизе: – Удалось чего продать, дочка?
Лиза потупилась:
– Не удалось. Ничего за нашу одежку не дают. Булки хлеба не купишь! А тут Сашу встретила, он мне про наступление рассказал, вот я сразу домой и побежала, вас обрадовать. – Она с упреком взглянула на родителей. – А вы как будто и не рады.
– Да как же не рады? – Екатерина Ермолаевна всплеснула руками. – Рады, доченька, очень рады. Только и папа прав – есть-то нечего. Мы с отцом старые и на картошке проживем, а ты? – Она взглянула ей в глаза. – А Лена с Юрочкой? Им как быть-то? – Покачала головой. – Так ить и помереть недолго.
Радость в Лизиных глазах померкла. Она
– Помереть? Как помереть?
Екатерина Ермолаевна вздохнула.
– Ну как помереть… Как помирают. Ты взгляни на Юрочку. Кожа да кости. Ни капельки жирочка нет. Никаких жизненных запасов… В чем только душа держится?
Лиза присела к столу. Задумалась, запечалилась. Радость из нее как будто вся мигом испарилась. Как воздух из сдувшегося воздушного шарика. Она тяжело вздохнула. Что же делать? Где выход? Ничего путного в голову не приходило. Фёдор Николаевич остановился напротив Лизы, сказал:
– Вот что, бабоньки. Менять надо.
Лиза в недоумении подняла на него глаза.
– Что менять?
Отец пожал плечами:
– Да все менять. Барахло наше всякое: одежду, скатерки, простынки – все! На продукты.
Екатерина Ермолаевна попыталась что-то сказать, но Фёдор Николаевич остановил ее:
– Погоди, Катя. – И к Лизе: – Такие, значит, дела. Мы, городские, до войны все жалились друг дружке, что тяжко нам живется. На самом-то деле жили мы совсем даже не тяжко: отработал от сих до сих и гуляй, Федя. Зарплату получил – пошел, купил, что надо. Ну прям кум королю! А колхозник? Пашет, бедный, от зари до зари. И, почитай, за хлеб и воду. Сколько там на трудодни заработаешь? Да не деньгами, а продуктами. Ими же самими и выращенными. Ну и со своего небогатого хозяйства в придачу. Этим и жили. От урожая до урожая на прокорм худо-бедно хватало. А одежонки – пшик! Нету у колхозников более-менее нормальной одежонки, одна роба рабочая. Вы ж до войны видели: попал крестьянин в город – сразу видно: деревня! Зато крестьянин кое-какие припасы на зиму имеет: ему ж до лета-осени жить чем-то надо. И свое кое-какое хозяйство: и огородишко, и куры-яйки, и поросята. Конечно, сейчас всего этого добра поубавилось: и нашим на фронт отдали, и супостат колхоз-ника пообобрал. Но не те люди наши селяне, чтобы все до крохи отдать. Приберегли кое-какие припасы, приберегли. Вот и надо сейчас в деревню податься, вещички наши городские на продукты обменять, пока они еще есть у деревенских. Такое мое мнение.
В комнате повисла тишина. Фёдор Николаевич не выдержал:
– Так что скажете, женщины?
Екатерина Ермолаевна зябко повела плечами:
– Кто ж это пойдет? В такое время? Боязно…
– А помирать не боязно? Не одни мы здесь голодные. Собраться надо. Что б несколько человек: три, четыре. Чтоб артелью. Гуртом-то и батьку бить сподручно. А менять… Да далече и идти не надобно. За город вышел – пару километров, и вот оно – село. – Помолчал. – Не знаю, как вы, а я другого не вижу. И тянуть с этим нечего. Не мы, так другие сподобятся. Собираться надо и идти. Вот мой сказ.
Лиза оживилась. Идея ей сразу понравилась. «Что ж тут сидеть, – подумала она, – ждать у моря погоды. Дети действительно отощали, смотреть на них страшно. А папка умный какой!» В голове тут же завертелись имена – кого можно взять в артель. Да и Мотька вымахал в мужика – запросто с нами пойти может!
На следующий же день и собралась компания: Лена, Марина, Оксана и сама Лиза. Четверо. Нормально. Матвея и Валентина решили не брать, побоялись. Ребята они, хоть и не мужики еще, но рослые, здоровые. Здесь-то, в своем городе, все их знают: дети. А в других незнакомых местах неизвестно, как к ним отнесутся полицаи да разные патрули немецкие. Запросто могут за партизан принять и арестовать. А это, почитай, все равно, что со смертью в жмурки играть.
Екатерина Ермолаевна собрала котомку: кое-какие Лизины старенькие вещи, такие же старенькие, но целые, не штопаные пиджаки и брюки Фёдора Николаевича, Димы. Лиза закинула за спину непривычный груз, повела плечами, даже присела пару раз – вроде к земле не тянет, движения не сковывает, можно идти.
Собралась компания у Калугиных на следующий день около семи утра, светать уже начало. Слов особых не говорили – все с вечера говорено-переговорено. Екатерина Ермолаевна на прощание обняла девчат по очереди, перекрестила, вдогонку прошептала «Храни вас Господь», и маленький отряд тронулся в путь. А она долго стояла у калитки с непокрытой головой. Студеный ветерок не трепал, а, казалось, ласкал ее волосы, слегка шевеля поседевшие пряди. Екатерина Ермолаевна нетерпеливо сдвигала их со лба, вглядываясь в удаляющиеся и тающие в утренней дымке фигуры, а губы беззвучно шептали только ей ведомые слова напутствия.
На вечернем собрании было решено идти на восток, в сторону Красного Луча, а там – как бог даст, по обстановке. Исходили из того, что раз немцы туда позже пришли, меньше обобрать крестьян успели. Шли по большаку, никто их особо не беспокоил. Да и не одни они тянулись на восток. Устали с непривычки быстро – часам к одиннадцати с ног валились. А прошли-то всего ничего, километров двенадцать. Вдали слева показались домики. Оксана оживилась:
– Девки, слева – это Малоорловка, мы с папой там в прошлом году были у тети Нюры. Пошли. Она и накормит, если есть, конечно, чем. И подскажет, куда нам дальше двигаться. А может, в этой Малоорловке и поменяем кое-что. Даже у тети Нюры.
И они повернули к Малоорловке. Окна и двери дома тети Нюры были крест-накрест забиты нестругаными досками. Вокруг дома тишина и запустение. Видно было, что хозяева давно покинули это жилище. Оксана растерянно озиралась, словно чувствуя свою вину перед спутницами.
Разбитная и бойкая Марина похлопала ее по плечу.
– Не журись, казачка, где наша не пропадала! Щас найдем кого- нибудь, спросим, куда родственники твои подевались. – Вздохнула, утерлась рукавом и продолжила: – Хотя и так понятно: в эвакуацию они подевались. Это ж ясно как божий день. Но другие-то люди здесь остались? Пошли к соседям.
Соседка Клава подтвердила: тетя Нюра со всем семейством давно отбыла на восток. А куда? Да кто ж его знает. Впрочем, девчат это не так уж и интересовало. Тетя Клава вспомнила Оксану и отнеслась к ней как к родной. Запричитала:
– Как же ты, детонька, в такое время опасное неведомо куда собралась? Подружки – дело хорошее, ну а случись что? Сейчас по степи кто только не шастает: и бандиты разные, и зэки беглые, из тюрем-то поразбегались, да и наши из окружения выходят, холодные, голодные как волки, тоже обидеть могут. А полицаи: этим вообще закон не писан – решили, что им теперь все можно. Стрельнут и баста: кто с них что спросит? А спросит, скажут: партизана убил. Еще и в очередь за орденами или, того хлеще, за продпайком к немцу побегут. Тяжкие времена, ох, тяжкие времена настали. – Она покачала головой, закручинилась так, что слеза прошибла. Смахнула ее со щеки, продолжила: – Ну, а немец… или румын какой… в чистом поле встретит, стрельнет и все. С него-то какой спрос? – Помолчала, задумавшись. – Так что не время расхаживать по дорогам нашим. Ох, не время.
Оксана согласилась:
– Да знаем мы, теть Клава, что не время. Но ведь не гулять мы идем. Нужда заставляет. В городе люди от голода пухнут. Куда ж нам деваться? Вон у Лизы, – она кивнула на подругу, – двое деток. Мал мала меньше, а кормить нечем. Вот и решили мы одежку на продукты поменять. Прихватили у кого что есть. Без этого – ну никак. Хоть ложись и помирай. – Она шмыгнула носом. Посмотрела на Клаву виноватым собачьим взглядом. Вздохнула и закончила: – Такие наши дела.
Тетя Клава задумалась. Обвела девушек взглядом, протянула: