Запев. Повесть о Петре Запорожце
Шрифт:
Ульянов подпер рукою подбородок, ушел в себя. Мечтательно откинула назад голову Надежда Констаптиповна. Сильвин и Ванеев устроились спина к спине: они могут ссориться, но это ненадолго. Обнялись Невзоровы и Якубова. Зачарованно замерла Баранская. И только Михаил Названов задумчиво жевал пирог.
Не прерывая игры, скрипач менял мелодию, переходя от грусти к веселости, от бурного взлета к тихой задушевности.
Уловив знакомое, Кржижановский стал напевать:
Нелюдимо наше море, День и ночь шумит оно; В роковомСкрипач тут же настроился па его голос. Песня окрепла, сделалась общей.
Смело, братья! Ветром полный Парус мой направил я; Полетит по скользким волнам Быстрокрылая ладья/За «Пловцом» Языкова, естественно, последовала рылеевская дума о Ермаке. Потом Петр завел «Реве та стогне Днипр широкий…» Тараса Шевчепко. Его с готовностью поддержала Крупская, в детстве жившая в Малороссии, любившая ее.
От песен перешли к пляскам. Тут Петр и совсем почувствовал себя в родной стихии. В него будто черт вселился. Сдвинув столы в угол, он пустился по комнате гопаком. Какие только коленца не выделывал, каких только прыжков с пришлепами не совершал… Он и сам чувствовал, что пляшет мастерски, как никогда, что ему все удается, все по силам, и от этого распалялся еще больше.
Пробовали было переплясать его Старков и Кржижановский, но быстро выдохлись. Тогда на круг вышел Названов. Он не плясал, а скорее ходил возле, притопывая, меланхолически раскачиваясь, делая смешные ужимки. Но и он скоро устал.
А Петр все не унимался.
— Ну и здоров же ты, Петро! — восхищенно сказал Глеб, когда Петр наконец остановился. — Никакая усталость тебя не берет!
— Это точно, — не стал отказываться Петр. — Что есть, то есть, — и неожиданно для самого себя похвастался: — Меня поломать трудно. Батьку моего не поломали, меня и подавно!.. Я не подведу. Как бы там дело ни повернулось…
Ульянов с чувством пожал ему руку:
— Мы знаем, Петр Кузьмич.
6
Петербург знаменит гриппной лихоманкой. С особой силой она свирепствует в конце февраля — начале марта. Вот и теперь подошло ее время.
Плачет серое небо, блестят крыши, киснут улицы. Солнце заметно окрепло. Появились ласточки. Отодвинулись сумерки. Воздух наполнился болотной разъедающей сыростью. И сразу выстроились у больницы очереди. Те, кого не взял холод зимы, сломались от весенней, переходящей от человека к человеку трясучки.
Все чаще в уличных разговорах стал поминаться Ирод в ею двенадцать сестер. Самые опасные среди них — желтуха, бледнуха, трепуха, гнетуха, знобуха и, конечное дело, кумоха. Не зря говорят: с ворчливою кумой не напрощаешься. Сначала от нее заболевают голова и горло, потом воспаляется кровь. В городе появилась именно кумоха.
У простого люда ото всех хворей одно лечение: наешься луку, ступай в баню, натрись хреном, запей квасом, а ежели большая глотка — испей водки… Только баня не может перешибить кумоху, напротив, она укрепляет и разносит ее. Да и водка вызывает не обычное, а какое-та обморочное опьянение.
Доктора именуют гриппную болезнь па итальянский мапер — инфлуэнцей. А все равно — тот же насморк и кашель с лихорадкой, повальное поражение слизистых оболочок.
Людям плохо, многие сгорают в подвальных углах
С Ульяновым Петр увиделся на следующий день после поездки в Лесной институт. Обложившись книгами, будто крепостные стены воздвигнув, Владимир Ильич, по обыкновению своему, работал в Публичной библиотеке. По голосу, по глазам чувствовалось, однако, что ему неможется.
— Просквозило? — обеспокоился Петр.
— Пустяки, — ответил Ульянов. — По этой части домашняя медицина накопила весьма простой и действенный опыт: горячий чай с малиновым вареньем, согревания ног, общее тепло. Дня через два и следов не останется!
Но на этот раз домашняя медицина не помогла: за улучшением последовал новый приступ болезни.
Первым об этом узнал Сильвин. Человек он компанейский, привык бывать у товарищей запросто — и с делом, и без оного. Другие боятся показаться навязчивыми, непрошеными, помнят наставления Радчеяко о необходимости беречься от сыскного глаза, — а у Михаила на все свои представления, он сам знает, что ему следует, а чего не следует делать. С особым постоянством ходит он в Большой Казачий переулок к Ульянову — поделиться текущими мыслями и настроением, пофилософствовать за чашкой чая на самые разные темы. И деликатный Владимир Ильич откладывает работу, терпеливо разговаривает… После переезда в Царское Село Сильвин стал реже бывать у него, но зато теперь его появления стали напоминать визиты близкого родственника, живущего за тридевять земель и чудом вырвавшегося для короткой встречи, а потому всегда желанного.
Выпустив по предложению Ульянова листок «Чего следует добиваться портовым рабочим», Михаил загорелся желанием составить новое воззвание, на этот раз обращенное к текстилям Старо-Самисониевской мануфактуры. От теоретических рассуждений он охотно перешел к практическим заботам, наконец-то ощутив себя не только пропагандистом, но и заговорщиком, крупной фигурой поднимающегося агитационного движения. А тут в придачу — общение с Гариным-Михайловским.
Еще совсем недавно Николай Георгиевич, как и многие люди его круга, считал, что россиянам не нужны чересчур рассудочные философии западного мудреца Маркса, все взвешивающего да измеривающего, будто в овощной лавке; витийства о революционном возмущении пролетариата не более чем иллюзия: они не дадут свободы в родном отечестве, в лучшем случае приведут к парламентскому устройству, наподобие германского. Так что социал-демократы ничего нового не несут с собой.
Теперь суждения Николая Георгиевича заметно изменились. Как человек практического дела, он вдруг уловил, что идет не просто пикирование сторонников различных теорий, но и решительное деление на боевые порядки, подготовка к схватке идеологий и классов. Этому сдвиг в мировоззрении Гарина помогло в знакомство, пуст: даже запоздалое, с гектографированными тетрадкам! «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против циал-демократов?».
— Давненько мне не приходилось читать ничего столь острого и поучительного, — сказал он Сильвину, возвращая работу Ульянова. — Каков язык! Какой разворот мысли! Вот образец литературного слога и честного спора! Превосходнейший памфлет!