Записки артиста
Шрифт:
Зрителям на жаркие аплодисменты кланялся очень интересный, талантливый и в то же время трагикомичный человек.
Был он во всем хорош: статен, красив, обаятелен, всегда прекрасно и со вкусом одет. Пользовался большим успехом у дам, но не был женат, хотя и мечтал о семейном очаге. На вопрос «Почему он такой непостоянный?» отвечал стеснительно: «Ни одна женщина меня не похвалила. Жду ту, которая похвалит».
Одно было плохо: у него была катастрофически плохая дикция и понять его речь, а следовательно, и мысли, ею выраженные, было невероятно трудно, а порой и безнадежно. Со временем
Собрание артистов Москонцерта.
Слово по поводу обновления своего репертуара имеет Иван Байда.
– Но… кзался… ще кру стор же или (выпивает глоток воды, переворачивает страницу блокнота, тяжело вздыхает, вытирает носовым платком пот со лба) ды или фику о! цик… На киха… и успе ха-ха! Все!
Слово для перевода имеет Лев Миров.
«Иван сказал…» (Лев Борисович пересказывает, как оказывается, очень интересные мысли Байды).
В быту в любой ситуации Иван очень хорошо обходился утвердительным или отрицательным движением головы. Восторг выражал длинным протяжным – о-о-оо! Испуг изображал дрожью всем телом, а желание употребить горячительного – энергичным потиранием ладонью о ладонь, растиранием как бы замерзших ушей и носа (даже в 30-градусную жару). Когда заговаривали о политике, делал кислую мину, после каждой рюмки крестился, любил угощать, дарить, посещал музеи, выставки живописи и скульптуры, ценил красоту, любил балет, был сострадательным человеком, мог заплакать, внимательно выслушав рассказ о чьем-то горе. Притом был наделен незаурядным и оригинальным чувством юмора.
Опоздать на репетицию во вновь организованном Театре эстрады, которым руководил Николай Павлович Смирнов-Сокольский – король эстрады, автор и исполнитель своих фельетонов, ярчайший, смелый человек, считалось жестоким поступком, неуважением к Самому Смирнову-Сокольскому!
Наказывать, штрафовать, вывешивать выговоры Николай Павлович не любил, но корить, воспитывать очень любил, что было переносить значительно больнее, нежели подвергаться административным «розгам».
…Байда опаздывает на репетицию новой программы на… О Боже! На 30 минут! Невиданно! Смирнов-Сокольский кипит, хрипит, шумит, грозит… Нос краснеет, челка все более густо спадает на лоб… Но вот в репетиционный зал входит виновато согбенный и со слезами на глазах Байда, молча садится в кресло и… молчит как всегда. Плачет и молчит. Гневный монолог Николая Павловича словно гром обрушивается на голову «преступника»:
– Ну что, мерзкий ты селезень (Иван был в прекрасном ярком костюме), что пролаешь или пропищишь мне в ответ, какие запасы слов из твоего разговорного Эрмитажа ты мне предложишь в свое оправдание? Говори внятно, по буквам. Мирова пока нет. Переводить некому!
Байда отвечает сквозь слезы, внятно и медленно:
– У меня рак.
Гнетущая пауза.
– Повтори, – тихо спрашивает Смирнов-Сокольский.
– У меня рак.
– Ну-ну-ну… Перестань плакать. Кто тебе сказал, что у тебя рак?
– Дру…жжж…ок вра… док…тр… Коля скзл… рак, – плачет Байда.
Сокольский поглаживает Ивана по голове:
– Ну-ну, Ванечка, ну не расстраивайся.
Байда вынимает из верхнего (для платочка) нагрудного карманчика пиджака клешню сваренного красного рака.
– Вот!
Описать дикий восторг остроумнейшего Смирнова-Сокольского невозможно. Когда хохот, сотрясший весь зал, утомленно стих, он обратился к «больному»:
– Я прощаю тебе, мерзкий человек, опоздание. За клешню ставлю тебе «четверку». Если бы розыгрыш не был связан с медициной и тем более со страшной болезнью, поставил бы «пять». А теперь скажи мне честно, без речных деликатесов, почему ты, негодяй, опоздал? И не стыдно тебе?
– Стыдно. Но тетя при смерти.
– Что-что? Тетя умирает? Наглец! Это уже было! В январе у тебя тетя умирала, в феврале тоже умирала. Смотри мне в глаза. Я ведь очень тебя люблю, сукин сын. Скажи мне честно, у тебя есть тетя?
Байда отрицательно машет головой.
– Тогда почему ты опоздал?
– Дядя болеет…
– Ах дядя?! Смотри мне в глаза, гиена. А дядя у тебя есть?
– Эсть! Неродной – сосед по комэналке, Фдя…
– По коммуналке?
Байда утвердительно кивает головой.
– Ты ведь в отдельной квартире, висельник, живешь. Я тебе ее выхлопотал…
Байда виновато и почти дикционно четко:
– Тгда, звините, проспал.
– Невероятно! Мерзавец! Тебе необходимо жениться! В одиночестве ты дичаешь!
– Она с мно тоже одичае…
– Тоже одичает?
Байда азартно, радостно, утвердительно кивает головой.
– Почему?
Появился Лев Борисович Миров и приступил к переводу:
– Иван сказал, что, так как он говорит мало и непонятно, она – будущая жена – может тоже разучиться говорить и замолчит. Он предполагает: если потянусь поцеловать без всякого текста, подумает, что кусаться буду… Да и вообще любой женщине будет трудно с ним жить – заскучает. Одна добрая простушка долго не покидала его, да и то только потому, что не верила, что на сцене он один борется за двоих. Все ждала, когда он покажет ей партнера: она была уверена, что в конце номера ему удавалось его как-то спрятать от глаз людских…
Такая женщина, которая бы его похвалила и тем вселила бы уверенность в себе, нашлась. Очень красивая женщина. Он гордился ею, любил с ней показываться на людях, сделал ее ассистенткой в своем эстрадном номере. Он еще больше похорошел, немного раздобрел, обрел фундаментальность. Женщина заставила его работать над дикцией и самостоятельно и с педагогами… В компаниях новая пара всегда блистала – пластично и необычайно элегантно. Женщина заболела и ушла из жизни… Мужчина сдал, опустился, «одичал», стал пить и ушел вслед за любимой.
Байда – чудо-человек. Забытое чудо! А жаль! Жаль, что люди часто принимают за золото бутафорские, но звонко побрякивающие пустышки, а в простых, неброских людях не замечают настоящих золотых крупинок.
Арнольд Григорьевич Арнольд
В свое время это был знаменитый режиссер эстрады, цирка; создатель «Балета на льду»; в прошлом – прекрасный танцор; мужчина с фигурой Аполлона, говоривший с легким еврейским акцентом, и очень добрый человек.