Записки баловня судьбы
Шрифт:
Результатом был выговор редакции от Секретариата ЦК (первый выговор новой редколлегии во главе с Симоновым, за ним последовал второй — за публикацию рассказа А. Платонова «Возвращение» — и третий за обнародование киносценария Ч. Чаплина «Мсье Верду»), — но это полбеды: губительным оказалось принятое в связи с записками С. Гиля постановление ЦК ВКП(б) о том, что отныне любая страница о Ленине может быть напечатана, только получив визу ИМЭЛ! Что это значит — хорошо известно: это почти то же самое, что набирать артистов для балета на льду ночью, на кладбище, среди покойников!.. («…В результате чего, — читаем мы в редакционной статье журнала „Коммунист“ № 9 за 1989 год, — резко затормозился выпуск научных работ, воспоминаний и художественных произведений о Ленине. Более 600 произведений о нем были фактически запрещены, в том числе воспоминания Н. К. Крупской и книга Джона Рида „Десять дней, которые потрясли мир“».)
Шли годы и годы, мертвящая длань ИМЭЛ — а после, когда выпала не любимая Сталиным буква «Э» (Энгельс!), длань ИМЛа — пресекала все живое, любую неординарную мысль или концепцию, всякое поползновение написать не так уныло и плоско, как писалось и повторялось из года в год. А родился этот пагубный запрет из брезгливой фразы Сталина, отринувшего от себя книжку «Нового мира» с публикацией С. Гиля: «Скоро парикмахеры начнут писать о Ленине!..» Подобострастная служба принялась наводить порядок — для нее все пишущие были ни более ни менее парикмахеры! — уже по новым меркам, послевоенным, не допускавшим кустарщины. В ход пошел параграф, сразу перекрывший все ходы и лазейки для злокозненных воспоминаний, разом для всех, от парикмахеров до… Крупской.
Почти каждая из идеологических кампаний послевоенных лет подкармливала антисемитизм Сталина, его давнюю, стойкую нелюбовь к евреям. В любой ученой области, подвергавшейся разгрому по «гениальным указаниям» вождя, оказывалось известное — случалось, не малое! — число евреев, имена их так заметны больному глазу, так нелюбимы, а обыкновение связывать эти имена с коллективной, непременно коллективной виной, виной целого народа, и не меньше, довершало атмосферу нелюбви и осуждения. Они — пришлые, так сказать, «безземельные», привитые к другому этническому древу (славянских ли обширнейших корней или любых других, от Кавказа и до предгорий Памира…), они словно бы самим своим дыханием, самим фактом существования, преданным, истовым интересом к иной, не еврейской культуре подпитывают космополитическую идею, ненавистную Сталину герценовскую идею гражданина мира.
Сойдись евреи все вместе, да еще во взрывоопасной зоне времен войны, и как просто было бы решить проблему, решить так, как решалось с Калмыкией, Чечено-Ингушетией, татарским Крымом и любой другой «провинившейся» провинцией империи. Но эти не давались, выскальзывали из удушающих братских объятий, задавали Сталину труднейшую, доводившую его до бешенства задачу. Нужны были годы, чтобы подготовить страну к беспримерной акции — депортации миллионов советских евреев, чтобы придать ей, хотя бы внешне, цивилизованные черты. Время уже не военное, обыкновенная жизнь теперь все больше на виду у мира, а еврейское население вкраплено решительно во все регионы страны. Акция эта, среди прочего, потребует принуждения к выезду тысяч и тысяч известных стране и миру людей, и весьма возможно, что она, эта акция, должна быть многоступенчатой, изощренно-хитрой, а у владыки полумира давно уже не в чести терпение и осторожность; у него и времени осталось уже не так много — надо при жизни решить грандиозную историческую задачу.
Убийство Михоэлса 13 января 1948 года в Минске, при всей своей топорности и неосмотрительности, открыло новый этап энергичной подготовки к достижению заветной цели. Если бы Михоэлс и его спутник не были казнены на черносотенный лад ударами кистеня, гирьки или фомки в висок, а были застрелены, я бы назвал эти выстрелы стартовыми. Но стартовыми — для нас, в общем-то слепых и благодушных современников, а для людей Берии — деловым переходом к энергичным действиям после томительного ожидания и нескольких лет подготовки.
15 марта 1989 года «Литературная газета» опубликовала очерк-памфлет Аркадия Ваксберга «Заслуженный деятель», включавший некоторые отрывки из объяснительной записки генерал-лейтенанта юстиции Чепцова. Он председательствовал в Военной коллегии Верховного суда СССР, которая вынесла смертный приговор деятелям Еврейского антифашистского комитета. Но вскоре, в середине 50-х годов, А. Чепцову пришлось держать ответ и давать объяснения по делу ЕАК, проходившему летом 1952 года.
«На первый вопрос суда — признают ли они себя виновными? — сообщал А. Чепцов руководству страны, — 5 из 14 обвиняемых стали отрицать свою вину полностью, ссылаясь на то, что их показания на следствии были неправильными и данными вынужденно под физическим воздействием со стороны следователей…
Подсудимый Фефер упорно на протяжении многих дней изобличал всех подсудимых в антисоветской деятельности, в том числе и Лозовского как организатора и руководителя этой преступной организации. Однако под влиянием перекрестного допроса… Фефер стал давать путаные, не внушающие доверия показания.
…На закрытом отдельном допросе, спустя месяц после начала процесса, подсудимый Фефер заявил суду, что он с 1944 года являлся негласным сотрудником МГБ СССР. („Это заявление Фефер сделал в отсутствие других подсудимых, — уточняет А. Ваксберг, — сообщив, что является агентом под псевдонимом „Зорин“ и действовал по заданию этих органов“. „Проверкой установлено, — говорится в определении Военной коллегии от 22 ноября 1955 года, — что Фефер действительно сотрудничал с органами МГБ.) После ареста и угроз избиением он подписывал все протоколы допросов, изготовленные следователями, и… перед судебным процессом был предупрежден следователем о необходимости подтверждать свои показания на суде“».
Мы многого никогда не узнаем, если не получим доступа ко всем 48 томам следственного и судебного дела. Но и материалы очерка А. Ваксберга, и другие появившиеся в последнее время публикации вносят известную ясность в ту проблему, которая в данном случае более всего занимает меня.
Подробности, рассказанные Эстер Маркиш академиком Линой Штерн, не оставляют сомнений в страшной и трагической роли Зорина-Фефера.
27 ноября 1955 года Э. Маркиш в приемной Военной коллегии Верховного суда, куда были вызваны вдовы расстрелянных членов ЕАК для объявления им посмертной реабилитации мужей, встретилась со старой, сгорбленной Линой Штерн, и та сказала:
«— Зайдите ко мне, я кое-что вам расскажу.
Я пришла к ней с детьми — я понимала, что речь пойдет о Маркише. Лина Штерн была единственной, кто уцелел на процессе членов президиума Еврейского антифашистского комитета. Она получила пять лет ссылки и выжила. Другие женщины, проходившие по процессу: Мира Железнова — секретарь Ицика Фефера, журналистка Чайка Ватенберг, бывшая американская гражданка, работавшая переводчицей в Комитете, и член президиума Комитета, историк, фамилию которой я запамятовала, были расстреляны 12 августа (1952).
Лина Штерн — крупный ученый-физиолог — приехала в Россию из Швейцарии в конце тридцатых годов. За ней пришли в начале 1949-го, сказали, что министр государственной безопасности приглашает ее на „собеседование“.
Не успела Лина Штерн пересечь порог кабинета министра Абакумова, как тот заорал:
— Нам все известно! Признайтесь во всем! Вы — сионистка, вы хотели отторгнуть Крым от России и создать там еврейское государство!
— Я впервые это слышу, — сказала Лина Штерн с сильным еврейским акцентом.